Исход посольства был ясен.
И боярин Кирило, усмехнувшись, ответил:
– То будет, коли камень начнет плавати, а хмель тонути!.. Тогда и ты будешь в Галиче!
Ольгович побагровел и, опершись о поручень кресла так, что сломал его, вскочил на ноги.
И в это время над толпою послышался резкий, скрипучий голос барона Фильния.
– Остриги ему бороду! – по-русски произнес он.
Толпа расступилась. Фильний слегка подался конем.
Ростислав, задыхавшийся в ярости, протянул руку, молча показывая ею, чтобы ему подали ножницы.
Паж опрометью кинулся в шатер.
Кирило сдвинул брови и тяжело задышал.
– Княже! Отступи своего безумья! – проговорил он, и рука его легла было на крыж меча. Но он тотчас же ее и отвел. – Ты надо мною не волен! – гневно произнес он. – И смеешь ли ты седины мои бесчестить?!
И, не обращая более вниманья на Ростислава, он повернулся лицом к венгерскому полководцу.
– Пресветлый ритарю и бароне! – сказал он. – Тако ли достоит посла приняти? Таков ли есть обычай короля вашего?
Фильний насупил брови. Левая рука его перебирала поводья. Однако смолчал.
И тогда посол сказал:
– И королю, брату своему, тако велит молвить царь[8] наш и князь: «Брат! Чем я тебя переобидел? Пошто же ты целованье крестное порушил и Перемышль у меня отъял? Вспомни, что Гомер мудрый пишет: „Ложь до обличения сладка, а кто в ней ходит – конец злой примет!“»
– Болонд (сумасшедший)! – гневно пробормотал по-мадьярски Фильний, все еще сдерживаясь.
А боярин Кирило закончил так:
– «Не стойте, – так говорит князь наш, – на нашей земле, ни жизни нашей, ни сел наших не губите! Но возьмите с нами мир! Было так и прежде дедов наших, и при отцах наших: мир стоит до войны, а война – до мира!»
Полководец мадьярский высокомерно усмехнулся и качнул головой.
– Мир? – как бы переспросил он, продолжая по-русски, затем похлопал левой рукой по рукояти сабли и вслед за этим вытянул эту руку ладонью кверху, как бы покачивая на ладони нечто тяжелое. – Железо! – коротко изрек он по-мадьярски. – Или – золото!
– Тако ли молвишь? – сдерживая гнев, отвечал Кирило. – Или мало тебе того золота, что ты с воеводы галичского, Михайлы, снял, – трои цепи золотые, – когда в плен его взял, а пленного убить велел?
– Ложь! – яростно вскричал Фильний. – Раб! – И предводитель венгров, почти вплотную наехав на боярина, поднял над его головой плеть.
Тот не дрогнул, не отступил.
Ропот против Фильния послышался не только между руснаками – телохранителями Ростислава, но и среди поляков, но и между самими уграми.
– Грех!.. Мерзость!.. Русский мудрый старец!.. Храбрый! – доносилось со всех сторон до ушей мадьярского полководца.
Фильний выругался, но вынужден был опустить плеть.
– Читт (молчать)! – крикнул он на своих. – Чернь! – злобно бросил он полякам и русским, поворотил коня и, сшибая с ног тех, кто не успевал сторониться, поскакал в лагерь венгров.
Более ста двадцати верст, кладя по прямой, отделяют Ярослав от Холма – всего лишь полтора перехода Данииловых!
Однако на сей раз Данило Романович сам сдерживал войско: у князя было только три тысячи конных и пять сот пешцев. А нельзя было обезлюдить ни Галича, ни Понизья[9].
Не замедлил, пришел с дружиною брат Василько из Володимера; был же тот Василько и умом силен, и дерзновеньем…
Решили пообождать обратных послов – от Конрада и Миндовга. Они вскоре прибыли. «Отец! – велел сказать Даниилу Конрад, князь польский. – Я с тобою. Жди помощь!» «Брат! – приказал молвить Миндовг литовский. – Пусть будет так: шлю тебе полки свои».
В пути рассылали гонцов, сзывая ополченье:
– Доспевайте от мала и до велика, кто имеет коня и кто не имеет коня!
И те, что обитали окрест, приходили кто как обворуженный: один – с рогатиной, с которой ходил на вепря и на медведя, другой – с топором, а третий – с одним, как бритва отточенным, засапожником.
Карпатские горцы – руснаки и гуцулы – рослые и могучие, но легкие поступью, в белых, без ворота, сорочках, с вышивкой на плечах; в дубленых синих и красных шароварах; обутые в шерстяные чулки и в горные постолы – мягкие, чтобы нога «чула камень», чуяла каждую выбоину в скале; в горских плащах – чуганях, они по-горному были и вооружены: горянский топорик на длинном, крепком кию, а у пояса – булатное, в ножнах, кинжалище и длинное, свернутое в круг вервие – в горах, на кручах, над бездною удерживать друг друга, кидаючи аркан на камень и древо, в бою – на головы вражьи.
У иных были луки и стрелы.
Привел к Даниилу горцев старейшина их Андрей Дедива. Восьмой десяток был ему на исходе. Помнил старик Ярослава Осмомысла! А с великим Романом, отцом князя, ходил и на венгров, и на поляков, и на половцев, и в неисследимые леса и болота ятвяжские.
Привел старый Дедива князю троих сынов своих – крепких, молчаливых мужей, но, будто малые дети, повиновавшихся не только слову, но и взгляду, но и мановенью бровей отца своего.
А и те, что стояли за ним, – Гринь Береза, Кондрат Ковбасюк, Иван Колыска, Степан Попов, Ратибор Держикраич, все иные могучие горяне, или гуцулы, руснаки, или перемышляне, – чтили старика отца вместо, корились ему во всем.
Строен был, высок и еще крепок старик. Седые кудри ниспадали до плеч. Белые длинные усы опущены долу. Но тщательно выбриты худощавые щеки и подбородок.
– Княже и господине! – молвил он и вещим взором глянул в лицо Даниилу. – Своима очима видемо, своим сердцем чуемо: не токмо одежда твоя что наша, но и душа твоя! Данило Романовичу, княже добрый, правдивый, хочемо за Русскую Землю и за тебя, отца нашего и князя, головы свои сложити!
Даниил подошел к нему, подал руку и трижды поцеловал его.
Слезы блеснули на глазах горца. Он поднял левую руку свою над головой.
– Живи, господине, во веки веков! – грянули единым кликом руснаки и гуцулы.
Однако не ко всем таковым добровольцам с такой же добрынью, лаской и ясносердием отнесся князь, как к старику Дедиве и его горцам.
Вот дорогу княжескому коню смиренно заступила, клонясь в землю, целая толпа худо одетых мужиков гуцулов. И эти были добротный и кряжистый народ, не старики, не подстарки, хотя и вовсе без всякого оружия, голоруком.
Андрей-дворский выехал вперед из свиты князя навстречу этим людям. Осадил коня.
– О чем просите князя? – спросил он.
Старший из толпы, получше прочих одетый, в белой свитке, без шапки, уже зажатой в руке, поклонился дворскому до земли – скобка черных с проседью волос коснулась дорожной пыли.
Распрямясь, он взволнованным голосом, однако стройно и сжато, не сбивчиво, произнес сперва приветствие дворскому, а потом объяснил, что и он со своим народом тоже пришел застоять Русскую Землю от человекохищников и разбойников, – так он сказал: пришли кровь пролить на божьем пиру, а коли пришел час, то и костьми пасть…
Сказал, и все, смолкнув, стали ждать ответа.
– Добре дело, – отвечал Андрей-дворский. – А что вы за люди? Откуда? Чьи будете – какого боярина?
Старшой хотел ответить, но в это время рослый парубок, стоявший за его плечом, дернул его за рукав свитки и что-то предостерегающе прошептал.
Но вожак толпы лишь покачал на это головой и проговорил громко, истово:
– Нет, уж мы в такую годину, когда кровь свою отдать пришли на суд божий, не станем лгать начальному человеку, княжому!..
Тут он, поклонясь, глянул смело в глаза Андрею-дворскому и спокойно и кратко изъяснил, что они все беглые смерды, покинувшие до срока и самовольно земли боярские, на коих были посажены. Были тут землепашцы разных бояр: и от Клименка с Голых гор, и от Доброслава бежавшие, и от Арбузовичей. Укрывались они в лесах и в горах, в труднодоступных дебрях, освоив там новые для себя пашни, на гарях и на чащобах.
На вопрос дворского, почему они в бегах, старшой сказал, что от лютости боярской: сыт боярин, ничем не живет, мало что работой и поборами умучил, а еще и для охоты и облоги звериной, когда ему только надо, от пашни народ отрывает и по неделям держит в трущобнике.
