— А он был не дурак, твой студент, — улыбается Леонид Иваныч. — Давай и в самом деле наметим.
Включив фонарики, мы идем осматривать наши тылы. Между шоссе и опушкой леса, которым поросли южные склоны Бектау, метров триста, и зенитка находится примерно посредине. Снега на южных склонах мало, но они крутые — на верхотуру и за час не заберешься, а сосновый лес — далеко не всегда лучшая защита от воздушной волны: если она достаточно сильна, от леса лучше держаться подальше. И от открытого места — тоже, так что выбор, как видите, у нас широкий. То, что на нашей памяти и по утверждениям старожилов одиннадцатая этот лес не уничтожала, еще ничего не доказывает: Юрий Станиславович учил слепо статистике не доверять, «так как в ней не отражено поведение лавин в древние и даже средние века». Что ж, будем надеяться, что одиннадцатая не сорвется, а если же это случится, то нам остается уповать на удачу. Все-таки лучше всего — это попытаться добежать до опушки. На будущее, мечтаю я, хорошо бы соорудить здесь что-нибудь вроде бетонного дота, с автономным обеспечением на сутки-другие…
Я отправляю Васю к бульдозеристам, которые ползают взад-вперед по шоссе, — пусть кончают работу и уходят в Кушкол.
Леонид Иваныч начинает колдовать над зениткой, я слышу, как он переговаривается с наводчиком: «угол 3-89… прицел 24–18…» Для меня это филькина грамота, но Леонид Иваныч — ас, он стрелял по «тиграм» тогда, когда времени для расчетов у него было куда меньше, чем сейчас. Его ребята выносят из вездехода и подтаскивают к зениткам пяток снарядов с ярко-желтыми гильзами, вряд ли нам столько пригодится, склоны слишком напряжены. У нас есть все: артиллеристы и орудие, снаряды и координаты, теперь нам нужно лишь одно — немножко удачи. На прощанье мама всегда желает мне удачи, но — коротко, без обильных словоизлияний, которыми ничего не стоит удачу спугнуть.
Из-за поворота доносится гул моторов, Вася размахивает руками — что такое? Я бегу к шоссе. Один за другим через «Чертов мост» переползают четыре автобуса, битком набитые туристами. В кабине первого автобуса рядом с водителем сидит Бычков, директор «Бектау», которому надлежит принять и разместить эту ораву. Я приветливо машу ему рукой и желаю спокойной ночи. Он открывает и закрывает рот, я не слышу, о чем он говорит, но догадываюсь, что не о любви и дружбе. Чтобы я на сей счет не заблуждался, Бычков опускает стекло, высовывает голову и от души высказывается. Я прошу его передать сердечный привет семье и приказать водителям не возвращаться в Кушкол, так как скоро будем стрелять. Бычков выражает пожелание, чтобы первым же снарядом меня разорвало на части, и мы дружески расстаемся. Подобные пожелания достаются мне и от туристов — узнали, собаки, кому обязаны раскладушками. Интересно, как Мурату удалось так быстро сработать?
Автобусы, рыча, идут на подъем, за которым гостиница «Бектау», и мы с Васей возвращаемся назад. Вася румян и весел, для него все происходящее — забавная игра, а то, что ставки в ней достаточно высоки, его ничуть не волнует. Я уже второй сезон присматриваюсь к нему, из Васи можно сделать отличнейшего лавинщика, если научить его с уважением относиться к собственной жизни. Скажем, мы потеряем бдительность — и завтра Гвоздь женится, кем тогда его заменить? Хотя нет, этого негодяя я слишком люблю, мне его никто не заменит.
Я запускаю зеленую ракету. Когда Мурат сочтет возможным, он ответит мне такой же.
В течение десятка секунд, пока в заснеженном небе рассыпаются огни, мы смутно различаем вдали исполненные враждебности склоны Актау. Они чудовищно разбухли, от их вида по спине бегут мурашки. Мне кажется, что я никогда, ни разу в жизни не видел на склонах столько снега. Нет, видел, конечно, на Памире, Тянь-Шане, но те лавины мы отнюдь не собирались беспокоить, совсем наоборот, мы подобострастно обходили их на цыпочках и, как поет мамин любимый Вертинский, молили «доброго бога, чтоб продлил наши бренные дни». Высоцкого, между прочим, мама любит не меньше, ей просто обидно за Вертинского, что в последнее время он как-то стушевался в огромной Володиной тени.
Сорвет или не сорвет одиннадцатую? О седьмой и четвертой я стараюсь не думать, они все-таки значительно дальше, а одиннадцатая — напротив. С одной стороны, я хочу, чтобы она сорвалась и больше не висела, как дамоклов меч, над шоссе, а с другой — довольно нагло рассчитываю остаться при этом в целости и сохранности.
Однако нужно подстраховаться. Я предлагаю Леониду Иванычу отправить артиллеристов в лес, и как можно выше — туда, где метров через двести лес переходит в кустарник, за которым — альпийские луга; стрелять же будет он сам, а я — подавать снаряды. Оказывается, не положено. Как человек гражданский, склонный к надувательствам в борьбе со всякими комиссиями, я настойчиво искушаю: «А кто узнает? Ну, кто?» Леонид Иваныч вяло возражает, что узнать могут — в том случае, если нас обоих завалит, а остальные спасутся. Я высказываю догадку, что остаться в живых и получить за это выговор, даже с занесением в личное дело, — не худшая участь для человека, и Леонид Иваныч сдается: приказывает наводчику, заряжающему и подносчику снарядов уходить в лес до кустарника. Вася от эвакуации наотрез отказывается, в его ушах еще звенит «Береги Васю», а он не за то получает полставки, чтобы прятаться, «когда самое интересное». Для меня самым интересным было бы сидеть дома и кормить Жулика, но Васе этого не понять. Придется его огорчить. Я предлагаю, а когда он делает вид, что не слышит, сухим и противным голосом приказываю немедленно исчезнуть, прихватив с собой несколько лавинных зондов и лопат, — не исключено, что именно ему и троим зенитчикам придется нас откапывать. В последнее я не очень верю, но такого человека, как Вася, следует воодушевить, дать ему перспективу. Окрыленный надеждой, Вася уходит — и тут же со стороны Кушкола взлетает зеленая ракета. Нет, придется честно сказать Мурату, что он гений: за три часа переселить шестьсот человек, и не лишь бы каких, а строптивейших на свете туристов!
Я отгоняю подальше вездеход, возвращаюсь и даю Леониду Иванычу последние инструкции: поднять и задраить капюшон, обмотать лицо шарфом, хорошенько застегнуться и в случае чего не вопить благим матом — снежная пыль почему-то предпочитает проникать в организм через раскрытый рот; сразу же после выстрела бежать без оглядки к опушке, а попав в снеговоздушное облако, не падать ниц и притворяться мертвым, а, наоборот, драться до последнего патрона. Все, можно стрелять.
— Огонь! — весело командует самому себе Леонид Иваныч.
Хлопок выстрела — и мы бежим. Леониду Иванычу в его возрасте физкультура дается нелегко, я поддерживаю его, силой тащу за собой. Когда до опушки остается метров двадцать, я вижу Васю, который весьма неумело прячется за тонкой сосной, и тут же слышу характерный рокот приближающегося реактивного самолета — это спешит на свидание одиннадцатая, «я милую узнаю по походочке». Рев, свист, неведомая сила сбивает меня с ног, я лечу на снег, прижимая шарф к лицу, раскрытым ртом (нос у меня уже забит, вот тебе и инструкции!) втягиваю густой, насыщенный пылью воздух и чувствую, что меня заваливает. В голове возникает невообразимый сумбур, в глазах мельтешат разноцветные шарики, но сознание меня не покидает, и я отчаянно рвусь на поверхность, каждым мускулом тела: с силой отжимаюсь от давящего снега локтями, пытаюсь делать плавательные движения, подпрыгивать — и при этом не дышать, потому что понимаю, что могу быстро задохнуться.
Но мой час еще не пробил: в тот самый момент, когда от звона в ушах голова начала раскалываться, я вдруг чувствую, что путы слабеют, нахожу в себе силы выплюнуть изо рта снег и втянуть чудовищную порцию почти что нормального воздуха. Еще несколько вдохов, звон слабеет — и я ощущаю себя сидящим по пояс в снегу (все-таки заметный прогресс, не по шею, как в прошлый раз, а лишь по пояс) и вижу, как Вася, ухватившись за торчащую из сугроба руку, выдергивает Леонида Иваныча. Дышать становится все легче, догнавшее нас снеговоздушное облако рассасывается. К тому времени, как прибежала его команда, Леонид Иваныч успевает откашляться, отплеваться и проклясть все лавины на земном шаре вне зависимости от государственной принадлежности.
