– Прошу вас!

За всю свою жизнь Юзеф Довбор-Мусницкий не мог и подумать, что когда-нибудь ему будет суждено своими глазами читать подобные строки:

Поляки, пробил час, когда заветная мечта ваших отцов и дедов может осуществиться.

Полтора века тому назад живое тело Польши было растерзано на куски, но не умерла душа ея. Она жила надеждой, что наступит час воскресения польского народа, братского примирения ея с великой Россией. Пусть сотрутся границы, разрезавшие на части польский народ. Да воссоединится он воедино. Да возродится Польша, свободная в своей вере, в языке, в самоуправлении.

Одного ждет от вас Россия: такого же уважения к правам тех национальностей, с которыми связала вас история. С открытым сердцем, с братски протянутой рукой идет к вам великая Россия. Она верит, что не заржавел меч, разившей врага при Грюнвальде.

Заря новой жизни занимается для вас. Да воссияет в этой заре знамение креста, символа страдания и воскресения народов.

Казик Рокоссовский был хлопцем упрямым и настойчивым, несмотря на свой юный возраст. Поставив перед собой какую-нибудь цель, он упорно стремился к ней всеми доступными способами. Сейчас очередная цель была достигнута, и Казик наслаждался часами спокойствия в ожидании той минуты, когда на крыльцо усадьбы, звеня серебром шпор, выйдет командир и негромко скомандует «Седлай». Вскинется к солнцу фанфара сигналиста, взлетят над фольварком звенящие такты – и засуетятся, мгновенно забыв об отдыхе, бойцы у коней, а чуть позже затрепещет на ветру прапор в руке знаменщика, Гжегож Котовский в своих великолепных алых галифе и малиновой рогатувке выедет в голову отряда, и пестрый шквадрон вновь двинется за ним. Двинется, не спрашивая, куда ведет их любимый командир: к новому ли бою или к радостной встрече в очередной освобожденной от германца деревне.

А пока не прозвучал приказ, можно и отдохнуть, благо долгим был путь к сегодняшнему дню. За плечами Казимежа осталось много тягот и опасностей. Остался позади переход через тайный контрабандистский брод на реке, разделившей Польшу на землю славянскую и землю германскую, когда главной заботой Рокоссовского было уберечь от воды потертый «велодог» и затвердевший в камень кусок черствого хлеба с запрятанной запиской-удостоверением от подпольного рабочего комитета варшавских трикотажников. Остались недели блужданий от хутора к хутору, без дорог по лесам в поисках партизан. Осталась драка с полицейским, решившим задержать подозрительно оборванного высокого парня в крайне нетипичной для германских территорий черной сатиновой косоворотке под потертым пиджаком. Осталась радость, когда наконец на лесной просеке его остановил оклик на польском и из-за кустов подошли двое вооруженных в штатском платье, на шапках у которых выделялись бело-красные ленточки и вырезанные из консервных банок, уже успевшие подернуться точками ржавчины орлы без корон. Радостным воспоминанием осталась и встреча с Гжегошем Котовским. Знаменитый в Российской империи атаман, заметки о похождениях и подвигах которого маленькому Казику читал когда-то из газет отец, Ксаверий Юзефович, человек, раздававший отнятое у помещиков и ростовциков беднякам и неоднократно убегавший из тюрьмы и с каторги, и при встрече оправдал ожидания Рокоссовского, давно создавшего мысленный образ благородного разбойника, после очередного побега перебравшегося в начинающую закипать германскую часть Польши и поднявшего знамя не столько национального, под которым выступали повстанцы и Довбор-Мусницкого, и Минкевича, сколько национально-революционного восстания. В известной своими рабочими и повстанческими традициями Силезии Котовскому довольно скоро удалось создать первый партизанский отряд – «Шквадрон Косиньежски».

Одетый в живописную черную куртку-доломан германского гусара, алые галифе, обутый в матово сияющие сапоги со звенящими серебряными монетками шпорами, Котовский на полторы головы возвышался над большинством партизан-«косиньеров». Также отличавшийся почти двухметровым ростом Рокоссовский с первых мгновений почувствовал, что вызвал симпатию у этого богатыря. Когда же Котовский ознакомился с запиской подпольного социалистического комитета с просьбой «принять товарища Казимежа в отряд борцов за нашу вольность и вашу», то совсем подобрел.

– Да, «товарищ Казимеж», это ж надо, куда тебя занесло: из самой Варшавы аж почти до бреславльских земель! Без малого треть Польши протопал – и все, небось, ножками?

– Не все. Верст с двенадцать с хлопами на телегах проехал, – широко улыбнулся в ответ Казик.

– Да, двенадцать верст – это сильно! Я вот, помню, тоже как-то ножками потопал: от Нерчинских рудников до Читы, когда с каторги ушел. А сколько тебе годов? По росту вроде парень, а на лицо – совсем молодой вьюнош. Сознавайся, как на исповеди!

– Ну… Это… Шестнадцать…

– Будет?

– Будет. В декабре точно будет.

– Э, брат, до декабря еще дожить надо. А чтоб дожить, нам как следует подраться придется: вон сколько вокруг немецкого воронья! Ты хоть стрелять-то умеешь?

– Стрелял… Из револьвера. Два раза барабан расстрелял.

– И попал?

– Попал. В сарай.

– Орел! Ну прямо Соколиный Глаз!

– А вы не смейтесь, бо ударю.

– Меня?

– А то кого же!

– А ну-ка, покажи силу, вот кулак мой – разожми!

Несмотря на неплохо развитые в каменотесной мастерской у дяди и на чулочной фабрике руки, разогнуть крепко сжатые в кулак пальцы командира Рокоссовскому не удалось, несмотря на натужное пыхтение в течение пяти минут.

– Ну что, орел, не осилил? А почему? А потому, что гимнастику делать надо каждый день в зной и мороз, в тюрьме и на воле. А кисть руки постоянно упражнять: сжал-разжал кулак, сжал-разжал. Зато потом от твоей сабли германские уланы раздваиваться начнут: ноги в седле, а туловище – на земле. Так-то!

Ну, да ладно. Надо подумать, как к тебя к делу пристроить. Станислав Станиславович! Подойди-ка! – позвал командир одного из чистивших лошадей «косиньеров».

– Вот, знакомьтесь. Это – товарищ Казимеж Рокоссовский, варшавянин. А это – Станислав Пестковский, командир отрядного резерва, где мы учим новоприбывших верховой езде, обращению с оружием и прочим военным азам. Прошу, как говорится, любить и жаловать! А ты, Станислав, прими этого орла под свое крыло, выдай оружие посерьезнее его пятизарядной сморкалки и в первом же немецком имении реквизируй парню коня с седлом и сбруей. Да не забудь – пятую часть цены лошади хозяевам марками выдай, а на остальное расписку. А то знаю я вас!

– Зачем обижаешь, командир…

– Не обижаю, а шутю! Ну, ступайте!

С тех пор прошло десять дней, а главное – две стычки с германскими солдатами, расквартированными с начала восстания по многим крупным фольваркам немецких поселенцев. Во дворе именно такого фольварка и сидел Казимир, пытаясь втолковать пленному солдату, что никто того расстреливать не намерен. Благо солдат попался из местных и по-польски худо-бедно, но понимал.

– Ну сам посуди, Никиш, зачем нам тебя убивать? Ты ни в кого не стрелял, сам оружие бросил, руки поднял, когда мы ночью ворвались. Здешних поляков-батраков не обижал, имущество их не трогал.

– А как же лейтенант Фельгибель? – кивнул немец на торчащие из-за угла коровника скрюченные ноги в лакированных офицерских сапогах.

– А что лейтенант? Во-первых, его просто лошадь стоптала, когда он с люгером своим по двору метался. А во-вторых, сам подумай, кто он, а кто ты.

– Оба немцы…

– Только и того, что немцы. А так, ты – сын рабочего, я – тоже рабочий, командир наш агрономом был, большинство наших – простые крестьяне. А Фельгибель твой – из потомственных дворян, все его предки над твоими предками пановали, их трудом себе богатства добывали. Вот, скажем, если бы сюда, в Польшу, такие вот рыцари-дворяне не полезли – разве не могли бы простые поляки с трудящимися немцами в мире жить?