У Гурца раскраснелось лицо; жалкий супчик, к которому внезапно свелся весь наш паек, не вызвал у него аппетита. Ему очень хотелось вина, и через некоторое время Мельм ушел в надежде где-нибудь его отыскать.

Однажды мне довелось спасти человеку жизнь. Я знала, что за это необходимо принести жертву. Но какой должна быть плата за жертвоприношение?

К тому же в этом было нечто постыдное. Это не просто кровавый ритуал.

Гурц сказал, что меня лихорадит. Сам он явно выглядел больным. Мы забрались в постель. Он обнял меня. Я не почувствовала отвращения — напротив, грустная привязанность побудила меня удобно устроиться в его объятиях. Я уснула и во сне увидела, как медведь Уртка сидит в лесу, смеясь и улыбаясь, а на шее у него ожерелье из отрубленных голов. Я тащила труп Драхриса, держа его за руки и за края плаща, прямо к его богу. Тащить было тяжело, я стонала, обливаясь потом, боль раздирала мне мышцы. Уртка накажет меня, и тогда с меня снимется бремя.

Я очнулась и поняла, что это бремя не исчезнет никогда, оно останется со мной на всю жизнь. Я вся взмокла от пота, а мой покровитель, храпя, обнимал меня, забывшись тяжелым сном. Мне очень хотелось высвободиться, но я не смогла. Мельм не вернулся, не принес вина. Огонь едва теплился. Казалось, у меня все время стоит перед глазами эта струя брызжущей крови, и я еще чувствовала его плоть во мне и укус на плече, который я промыла и скрыла. Неужели я сойду с ума среди темноты? Неужели вдруг сорвусь с места и закричу?

Именно тогда это и случилось. Послышались несмолкающие пронзительные крики.

Гурц закряхтел, заворочался и проснулся. Мельм проскользнул в лачугу. Он повел было рукой в мою сторону, но, заметив, что Гурц не спит, сказал:

— Мы понесли потери, господин. Леса кишат чаврийцами. Там погиб тритарк со своими солдатами.

— Но кто же так кричит? — будто большой испуганный ребенок, спросил Гурц.

— Его женщина.

Гурц потер лоб.

— У меня все время болят глаза. Где вино?

— Вина нет. Немного бренди.

Мельм принес чашку, и Гурц с радостью принял напиток из его рук. Прежде он ни за что не позволил бы Мельму подойти так близко к постели, в которой лежу я, но теперь времена переменились.

Мельм не смотрел на меня, но он меня видел. Доносившиеся с улицы крики зазвучали слабее. Теперь они больше походили на хныканье, у нее не осталось сил.

— Это принцесса? — резко, удивленно спросил Гурц. Он выпил бренди. — Для нее это катастрофа. Но если плачут по тритарку Драхрису, то этот человек никогда не вызывал во мне приязни. У него… нехорошая репутация. — Затем он обернулся ко мне: — Ара, милая, выпей глоточек.

Мой союзник Мельм опять отправился на улицу. Я глотнула бренди, как тогда, возле костра, среди людей из фургонов. Я подумала: теперь он не будет настаивать, чтоб я ехала в ее экипаже.

Мы лежали бок о бок, и Гурц держал меня за руку, которой я убила человека, никогда не вызывавшего в нем приязни. Он говорил об Отечестве, а я представляла себе, как светловолосая дама лежит среди снегов, укрывая телом труп своего любовника.

Нож Вульмартис наверняка в повозке Мельма, он забрал у меня клинок. Никто не должен его обнаружить.

— Зимой, как раз в это время, озеро снова белеет: туда прилетают дикие лебеди.

Убийца кивнула.

У меня в голове раздался голос Джильзы: Она притягивает молнию.

Утром я проснулась, думая про себя на кронианском. Это огорчило меня. Я тут же произнесла вслух несколько слов, детский стишок моей родной страны на языке, знакомом мне с рождения: «Как у нашей яблоньки яблочки зеленые, яблочки зеленые, сладкие, как мед…»

Наступил очень холодный день, и солнечный свет придавал ему отточенность бритвенного лезвия. Я вышла из лачуги и оказалась среди стоявших на возвышенности людей. Мы смотрели туда, где пролегал край леса и начиналась равнина, где взгляду открывался город Золи. Нам удалось увидеть бело-розовую кладку стен, блестящие стволы пушек, стянутых Альянсом Чавро к их подножию.

Я не могла найти покоя и все сидела в свете солнца на краю пустой телеги, стуча по ней каблуками сапог, пока не почувствовала, как в обмороженных ногах забилась кровь. Отсюда я следила за тем, как легионы саз-кронианцев спускаются на равнину.

Гремели барабаны, а солдаты навели лоск перед битвой, чтобы солнце осыпало их хрусткими искрами, словно сам огонь, и показало незадачливому противнику, с кем ему вот-вот придется иметь дело. И даже лица бойцов, которые могли лишь ковылять, обмотав распухшие, искалеченные морозом ноги ослиными шкурами или мехом, закрыла подобающая случаю маска войны. Со всех сторон снова доносились голоса рожков и труб.

Все мои действия слились воедино с этой вселенной, такая уж возникла ситуация.

Рядом со мной стояли другие женщины, кронианки; они махали вслед бойцам и кричали, восхваляя их и называя всевозможными ласковыми именами. Один из солдат вышел из строя, чтобы поцеловать нас. Губы у него огрубели от холода, но глаза сияли, как у тигра. Отдельные полки на марше пели боевые гимны. Я без труда разобрала слова. (Но… Как у нашей яблоньки…)

Кавалерия выглядела пышно, великолепно; их кони были слишком уж хороши, чтобы пустить их на мясо, эти лошади побывали уже в пяти или шести боевых кампаниях и теперь вышагивали в полном убранстве: броня прикрывала им грудь и глаза, а над красивыми головами развевались перья всех оттенков пламени.

Я смотрела, как проходят уланы, отряды копейщиков, и тут Мельм обогнул телегу и подошел ко мне; я огорчилась оттого, что он оторвал меня, а может, потому что напомнил.

— Полковник зовет вас, мисс Ара.

Он повел меня по склону туда, где стоял Гурц и еще один человек — конюх, который седлал и взнуздывал коня Гурца. Я с удивлением заметила, что конь его в боевом убранстве. А затем увидела, что через грудь моего покровителя протянулись серебряные полоски боевой брони. Он подошел ко мне, а потом увел меня в сторону, к деревьям.

— Ты будешь сражаться? — наивно спросила я.

— Хочу быть наготове, — ответил он. Он выглядел больным, как и во сне, когда храпел; кожа на лице обвисла, а тело, казалось, оседало, словно кости не могли его удержать. Он все так же морщил лоб от головной боли, на которую жаловался уже много дней подряд. Кто этот человек? Я его не знаю. И во мне шевельнулась щемящая душу жалость, какую испытывают к незнакомым людям.

— Ара, — проговорил он. Нелепый металлический шлем с перьями — на голове Гурца он вправду выглядел нелепо — возвышался над нами. — Что же сказать тебе? Мне не следовало везти тебя сюда, впутывать в такое. О, поверь мне, я полагал, что в городе будет еще страшней. Что только не начнет там твориться. Я не знал, что станется с тобой, такой хрупкой, тоненькой… с моей девочкой. — Я улыбнулась, чтобы доставить ему удовольствие. Улыбка вышла бледная, фальшивая. Конечно, я и есть то, чем считал меня раньше Мельм. Но, казалось, эта неискренняя улыбка растрогала его, моего любовника. — Как же я могу не испытывать любви, — говорил он, — к столь юным невинным существам? Весна, бутоны цветов. Нам дозволено их любить, и молодых оленей, играющих друг с другом, и белых котят. Ты прощаешь меня? — спросил он. — Скажи мне «да».

Словно попугай, я сказала, что прощаю его.

— Если я больше никогда тебя не увижу, — сказал он, — с этим я и умру.

И я вдруг поняла. Он собрался идти в бой и может погибнуть. Я испугалась этой мысли.

— Мельм будет охранять тебя, — сказал он.

Мой союзник и сообщник Мельм, очарованный моей преданностью.

Гурц обнял меня и прижал к себе, затем опустил на землю, пошел прочь, к своему коню, и медленно, неловко забрался в седло.

Он ускакал, а я все стояла под заснеженными деревьями; меня заворожила льдинка, похожая на граненый, покрытый рифлением хрусталь, пронизанный яростным светом солнца.

Лишь треть кронианского войска успела подойти к моменту наступления. Многие батальоны шли через силу, до изнурения. Чаврийцы оказались настроены достаточно агрессивно, и Сынок Медведя, генерал Длант, не пожелал ждать.