— Я же сказала «нет».

— Значит, лучше мне больше никогда тебя не беспокоить. — Он отдышался и говорил очень медленно.

— Тем самым ты избавился бы от раздражения.

— И ты. Ведь я, несомненно, раздражаю тебя, Илайива.

Последовало молчание. (При всей своей увлеченности я, конечно, поняла, что происходящее не для моих ушей, и была готова юркнуть в укрытие.)

— Собственно говоря, мое увольнение отменяется, — сказал он. — Завтра мне надлежит отправиться обратно. Как ты понимаешь, подобные действия сведены к минимуму, чтобы жители города не встревожились. Однако, полагаю, тебе известно, какая нам грозит опасность.

— Разумеется, — сказала она, — но если ты рассчитывал, что я положу тебя к себе в постель потому, что завтра ты можешь погибнуть, или потому, что днем позже враг, возможно, подойдет к городским воротам, то ты потерял всякий ум, Фенсер.

— Да, потерял, потерял из-за тебя. Но на это я не рассчитывал. Либо я тебе нужен, либо нет.

— Забудь обо мне, — сказала она, и в ее голосе прозвучала хрупкая легкость, какой мне не доводилось замечать прежде.

— Если ты так велишь.

— Я так велю.

— Значит, я позабуду о тебе, — внезапно в его голосе появилась театральность, он зазвучал проникновенно, словно Фенсер упивался болью. — И теперь я могу умереть. Доброй ночи, жрица.

Я в изумлении слушала под дверью, а он, словно кот, сбежал по лестнице и выскочил из дома.

Пришло письмо от мамы. Оно начиналось словами: «Дия, мой самый любимый горностай». От него мне захотелось плакать; я спала, положив его под подушку, а днем повсюду носила его с собой. Я перечитывала его не реже, чем дважды в час. Но письмо мало о чем мне поведало. Только о том, что она рядом с папой. Что (по ее словам) она скучает по мне. Что папа шлет мне поцелуи. Она описывала снега на дальней горе, по-весеннему одичалую речку, бурлившую в ущелье. И казалось, будто они выехали туда на пикник, ведь дела в форте шли с такой легкостью. Как и капитан Фенсер, она упоминала об обедах и танцах. Похоже, мама находила жизнь в форте скучной, а других дам нелепыми. По ночам Высокобашенный являл собой семь конусов, озаренных светом фонарей, опоясанных факелами, смеявшихся над жалким противником, увязшим под дождем среди бивуаков у подножия склонов; бедняги, они оказались не в силах продвинуться вперед, а их командиры не позволяли им убраться восвояси.

Мы вели войну с Севером, такое случалось нередко. Страна саз-кронианцев, еще одно ни о чем не говорящее название из злополучно неусвоенных уроков истории и географии.

Я написала маме ответное письмо. В нем были жалобы и упоминание о том, что к тетушке Илайиве заходили два капитана из полка Орлов, но ничего не говорилось о тенях или о драматических притязаниях и отказах на лестнице. Я даже не спросила, с чего бы мою тетушку стали называть «жрицей». Папа как-то говорил, что раньше она собиралась уйти в монахини. Я следила за тем, что пишу, и я совершенно уверена, что моей маме приходилось поступать так же в интересах безопасности форта. Однако мной руководили не соображения городской безопасности и не чувство такта. Сцена на лестнице беспокоила меня.

Весенняя погода резко переменилась. Шел снег. Всего полдня, но этого достало, чтобы погибли цветы в саду.

Когда наступила оттепель, меня повезли в экипаже тетушки Илайивы на прогулку для укрепления здоровья; со мной отправилась служанка; выбрали ее, вероятно, потому, что она была немая.

Мне показалось, что город пребывает в необычном настроении. Многие из магазинов на широких аллеях, обвивавшихся кольцами вокруг Форума Хапсид, и на улице Винтоклас оказались закрыты. Я не увидела ничего особенного, скорей я ощутила своего рода отголосок. В садах прогуливались люди, звенели колокольчики, повозки и чьи-то колесницы с грохотом катили по мостовой. И все же, казалось, что-то исчезло, и с его исчезновением нечто иное начало спускаться на город, будто еще раз пошел снег.

Я ничего не сказала тетушке об этом ощущении. В тот вечер обед прошел в привычном молчании. С тех пор как у нас побывали два капитана, гости больше не приходили. Пошла уже третья неделя, и мне отчаянно надоели и этот дом, и мои мечты о будущем.

Я часами просиживала, уставясь в окно «комнаты для игр» на втором этаже, откуда, как и из окон спальни этажом выше, поверх стены, окружавшей сад, открывался вид на улицу за домом. Там почти ничего не происходило. Лишь однажды я увидела, как промелькнули меж изгородей два изящных экипажа, ехавших очень быстро, и задумалась над тем, куда они умчались, а несколько дней спустя над вопросом: вернулись ли они обратно?

— А я говорила мадам: во всем городе не достать ни кусочка говядины, баранины или оленины. Что касается муки и сахара — ну, это просто преступление. До чего они любят запасаться. Не успеет пронестись слух, как все уже раскуплено.

— Да, но это не пустые слухи. Моя сестра уже готовится к отъезду в провинцию к нашей бабушке. А мне, похоже, придется сидеть тут до конца. Если я заговорю об этом, мадам меня уволит.

— Говорят, дней десять, верно? — вклинился хвастливый баритон помощника эконома.

— Милостивая Вульмартис! Это правда?

— Так они утверждают, в городской мэрии. А по всем аллеям развешаны плакаты. Условия, которые выдвинули сазо, и ответ его величества. Ну, наш мудрый король укрылся у себя на острове, там-то безопасно.

— Через десять дней они придут сюда.

— Не может быть.

— Даже если через двадцать или тридцать дней, они все равно придут, — сказал помощник эконома. При этом высказывании горничные в отличие от меня не пали духом; я сидела на окне этажом выше. Звуки их голосов всполошили меня и приковали мое внимание: так редко болтали они меж собой в этом черном доме. Я не смогла понять, о чем они ведут разговор. Я уловила лишь трепетание страха и мрачную покорность.

— Но им преграждают путь форты, — сказала самая молоденькая из горничных. — Артиллерийский, Высокобашенный и Ончарин…

— Ончарин вчера пал. Его заминировали, и он разлетелся на части. Остальные с трудом отбиваются и просят подкреплений. Которых не получат.

Словно раскачиваясь в пространстве, я потянулась вперед со своего «утеса». И только чудом не свалилась прямо на них, но они уже заметили меня.

— Тише, все это не для ушей ребенка, мадам узнает и придет в бешенство.

Однако ребенок услышал уже достаточно. Он слез с окна и, словно лунатик, обвел взглядом «пустыню» с раскрашенными картинками, играми и книгами, не имевшими никакого смысла.

Надо кого-нибудь спросить, но от слуг ничего не добьешься. Так случалось уже не раз — например, на вопрос, что означал приглушенный шум барабанов, шагов, колес прошлой ночью на Форуме, удалось вытянуть лишь: «Так ты слышала? Ладно. Пей водичку с медом».

Теперь эти невидимые раскаты приобрели ужасающее значение.

Меня охватила паника. Паника жуткая, но вместе с тем лишь разновидность жуткой паники, уже испытанной мною однажды или дважды, — когда я потеряла на улице маму, будучи пяти лет от роду, во время первого моего посещения Вульмартии — паники детской, имеющей границы…

Я опрометью выбежала из комнаты и стремглав поднялась по лестнице на верхний этаж дома, к запертому на ключ святилищу тетушки. Я принялась колотить кулаками в резную дверь, я разбила косточки пальцев о глухих к моим мольбам наяд с венками на головах, пристально глядевших на меня.

Ответа не последовало. Может, ее там нет. Я пришла в смятение и закричала; раздался вопль, который еще сильнее вывел меня из равновесия, мне и во сне не приснился бы такой варварский рев.

— Тетя! Тетя! Впусти меня… впусти!

По-прежнему никакого отклика.

И тут я ополоумела и, завывая, забарабанила в дверь.

Никто из слуг не подошел ко мне, хотя весь дом дрожал от моих криков. Я поднялась за пределы их юрисдикции. Теперь только жрица Илайива может мне помочь.

Внезапно в замке повернулся ключ. Резная дверь отворилась, она появилась на пороге. Глаза на бледном ее лице глядели на меня издалека, словно из башни слоновой кости оливкового цвета.