— Зачем вы мерите это дело на один лишь аршин материальных средств, — с дружеской укоризной и не без горечи заметила Тамара. — Дело не в деньгах, не в наследстве и даже не в слове «проклинаю тебя…» Как вы не понимаете этого!
— Не понимаю, виноват! — пробормотал несколько опешенный собеседник; — и если дело не в этом, то в чем же?
— А в том, что каково будет их сердцу перенести этот удар; какое страшное горе нанесу я им, какой позор положу на их седые головы, — вот в чем!
На минуту между ними водворилось раздумчивое молчание, пока тот, собравшись с мыслями, не заговорил первый.
— Прежде всего, друг мой, — начал он доказательным и отчасти лекторским тоном, — прежде всего надо жить для себя, для собственного личного счастья, а не для бессмысленного подчинения себя каким-то фанатическим фанабериям какого-то кагала и не для людей, и без того уже глядящих в могилу.
Оставим мертвым хоронить своих мертвых! Ваши родные… Но ведь тут даже не они собственно будут вопить против вас, а только их предрассудки, — так неужели же так-таки и пожертвовать своим собственным счастьем ради чьих-то чужих предрассудков?!..
Тамара сидела глубоко понурясь и не отвечала ни слова.
— Что же вы молчите? — нежно и тихо взял собеседник ее руку. — О чем вы думаете?.. Тамара! Ведь вы же девушка умная, развитая; вы должны трезвыми глазами смотреть на вещи, искать и требовать от жизни трезвой правды и одной лишь правды, а ваше чувство, ваша любовь ко мне, разве оно не правда? Ведь оно-то и есть самая живая, настоящая правда! Не бегите же от нее, не противоречьте сами себе, будьте последовательны!..
— Вот с этой-то теорией эгоистического счастья и не могу я помириться, — возразила наконец девушка. — Я люблю моих стариков, — что ж с этим делать!.. Не думайте, впрочем, — продолжала она, — чтоб я уж так особенно была предана нашей вере; нет, эта вера, если хотите знать откровенно, во многом даже тяготит меня, и именно этим сухим своим формализмом. Я же ведь училась кое-чему, я читала кое-что, я думала над многими вещами, сравнивала их, и из всего этого я знаю теперь, что христианство в идее своей шире, любовнее, человечнее, ну, словом… да, оно выше еврейства; я сознаю это, но… если б я была одна, — из глубины души вздохнула Тамара, — да, совсем одна на свете, круглой сиротой; если б у меня не существовало ни родных, ни отношений к моим единоверцам, так, чтобы мое отступничество никому, никому не причинило ни малейшей боли, горя, стыда, — о!.. тогда бы совсем другое дело!.. тогда я ни минуты не задумалась бы над этим шагом. Но теперь…
— Но теперь, Тамара, — перебил ее собеседник, — теперь надо взвесить обе эти вещи и бесповоротно выбрать одну из них. Кто вам дороже: я ли и наша любовь, или ваши старики? Если старики, тогда нам не о чем больше говорить и незачем мучить себя! Тогда лучше не видеться больше; лучше теперь же, раз навсегда оборвать, кончить, сказать «прости» друг другу и расстаться навеки, чем бесцельно продолжать эту бесконечную муку!.. Ведь пойми ты, что я люблю тебя не только нравственно, не только душу твою, но и тело… Да, тело, это дивное тело! — страстным шепотом продолжал он, притягивая девушку в свои объятия. — Я хочу обладать тобой вечно, ненасытно… Но — я честный человек, Тамара, это прежде всего, — и потому я буду обладать тобой не иначе, как если ты сделаешься моей законной женой. Неужели это так преступно?!
— Но старики… старики мои! — шепотом простонала Тамара.
— О, Боже мой! Опять эти старики! — досадливо пожал он плечами. — Ну и старики! Ну и что ж из того?.. Поплачут и утешатся… Ну, наконец, положим, лишит тебя дед наследства (извини, что я опять поневоле возвращаюсь к той же теме!), пускай так; что ж из того? У тебя, слава Богу, и без дедовского свое есть, от отца с матерью, законное, которого никто не вправе отнять у тебя.
— Вы полагаете? — спросила Тамара. — Вы значит не знаете, что такое еврейский кагал!.. Кагал может лишить меня всего, всего до последней копейки, до последней сорочки моей: у него на это есть тысячи своих путей и способов, и ваши же русские власти сами первые бессознательно помогут ему в этом.
— В наше-то время! — с глубокой уверенностью и совсем как на пустые слова усмехнулся собеседник. Мой ангел, что это вы говорите!.. Да вам стоит только наити какого-нибудь Плеваку, а то и самого Спасовича, так они нам не только все ваши кагалы, а и все наши российские законы одним языком своим вокруг десяти пальцев обернут и вывернут!.. Полноте, пожалуйста! Слыханная ли вещь, чтобы мог кто лишить законную наследницу ее бесспорного имущества! Оно и теперь уже ваше. Дедушкина опека не помеха. Вы по закону имеете право требовать себе другого опекуна или попечителя, по собственному вашему выбору. Да наконец, не в этом дело, — как бы спохватясь, нетерпеливо перебил он самого себя. — Я не понимаю даже, с какой стати заводить нам подобный разговор об имуществе! Разве я ищу ваших денег?
— Разговор не разговор, а просто к слову пришлось, — возразила Тамара. — И наконец, это вовсе не маловажно: я не желала бы всей своей тяжестью лечь на плечи мужа.
— Почему же?
— Да потому, во-первых, что это нравственно принижало бы, подчиняло бы меня чужой воле, делало бы мое положение зависимым и неравноправным, — отрапортовала девушка словно заученный по книжке урок.
— А во-вторых?
— Во-вторых?., и во-вторых то же самое.
— А вы любите независимость? — с усмешкой спросил ее собеседник.
— Разумеется!
— Но ведь в еврейской семье и замужем за евреем вы никогда иметь ее не будете и не можете иметь, при своих богатствах.
— О, не говорите мне о евреях! — перебила его Тамара. — Никогда и никакой еврей не будет моим мужем, никогда!.. Мне душно в этом еврействе, я задыхаюсь в нем!.. Я хочу света, жизни, простора!.. А вы мне вдруг о еврейском муже!.. Да наконец, уж если так, то Бог с ним, с этим моим состоянием: я сумею и без него обойтись! Я кое-что знаю, кое- что умею делать, я могу сама работать, чтобы не быть в тягость мужу. Деньги, разумеется, не составят для меня уж такого особенного, непреоборимого препятствия, но… опять-таки повторяю вам, старики мои, их любовь ко мне, вот что! С этим как быть-то?
— Надо пожертвовать ими.
— Легко сказать, пожертвовать!.. А совесть?
— А любовь? А счастье, спрошу я?.. Старики ваши уж и без того в могилу смотрят. Днем раньше, днем позже, им все равно один конец…
— Да… так и подождемте до их конца, потерпим, не так ли? — стремительно сжала Тамара руки своего друга. Ей показалось, будто желанный, примиряющий, средний исход из ее нынешнего безвыходного положения наконец-то найден: стоит только подождать до смерти стариков и тогда все само собой развяжется и устроится.
Собеседник ее на это только с грустной усмешкой покачал головой.
— Вы, полагаете, — сказал он, — старики, прежде чем умереть, не постараются пристроить вас замуж?
— Очень может быть, — согласилась девушка. — Но я могу ведь и не пойти, я могу не захотеть этого.
— Гм!.. не захотеть!.. Как будто кто-нибудь станет еще справляться с вашим хотеньем!.. Сколько я знаю, у евреев это не принято: девушке помимо ее воли, а то и помимо ведома, находят жениха и просто, без разговора выдают ее замуж. Вам уже девятнадцать лет — еще год, другой девичества, и старикам вашим, по еврейскому же обычаю, станет зазорно, что вы все еще сидите в девках, и тогда они, без сомнения, постараются выдать вас за первого мало-мальского подходящего человека. Разве не правда? Отвечайте откровенно!
— Правда, — тихо вздохнула Тамара.
— Ну, вот то-то же! А они могут прожить еще и не год, не два, а двадцать лет, тогда что?.. Их-то век уже кончен, а пред вами ведь целая жизнь впереди… Целая жизнь!.. А вы так жаждете жизни и света, — вы только что сами сказали это. Ведь, подумайте, оставаться со стариками, чтобы ждать у моря погоды — это значит отказаться навеки и от жизни, и от простора; это значит убить, погрести свою душу и сердце и обречь себя на глупую жизнь, на растительное прозябание с каким-нибудь еврейским мужем, которого даже не вы сами себе выберите.
