Я дал себе слово, что поговорю с Лотаром наедине, когда представится такая возможность. Затем я дал Пьеру Жюльену отпущение грехов и наложил на него серьезную епитимью, которую он принял не моргнув глазом. Его не заботили епитимьи, справедливость и вина. Он желал лишь одного, и желал со страстью и глубоким страхом.

— Теперь вы напишете письмо? — спросил он. — Пишите сейчас. Здесь!

— Очень хорошо. Но я отправлю его только после того, как женщин выпустят на свободу.

— Да, да! Пишите!

Господь да простит меня, но я наслаждался, наблюдая его отчаяние. Я смаковал его мольбы, как мед, и мучил его моей неторопливостью, медлительно очиняя перо, ровно и аккуратно отводя строки, выписывая буквы.

Я безумец среди людей, я пустой сосуд, я пятно в книге живых. По злобе сердца моего и нищете духа моего, я заслужил всего того, что последовало.

И испытаете наказание за грех ваш, которое постигнет вас[106].

— Выпустить их? — не поверил Понс.

— Выпустите их, — настаивал Пьер Жюльен.

— Но…

— Выпустите их! — Озабоченный только тем, чтобы я поскорее отправил свое письмо, Пьер Жюльен не желал слушать возражений и потому изъяснялся весьма резким тоном: — Вы слышали, что я сказал? Исполняйте! Передайте ключи брату Бернару.

— Им потребуются лошади, — заметил я, пока Понс, качая головой, перебирал ключи, висевшие у него на поясе. — Четыре лошади.

— Я иду к епископу, — быстро сказал Пьер Жюльен. — Сейчас же. Ведите их в епископские конюшни.

— Мы можем задержаться.

Но Пьер Жюльен уже ушел. Его башмаки застучали по лестнице. Понс, скорчив гримасу, сказал, что сам отопрет дверь караульной.

— Я никому не доверяю свои ключи, — хмуро пояснил он.

— Разумная мера.

— Как же вам это удалось?

— Что?

— Вы слишком много себе позволяете. Вам этого так не оставят. Вас укротят, отец Бернар.

Изумившись, я открыл рот и потребовал объяснений. Но он уже был на пути к караульной и так громко гремел ключами, что я не надеялся быть услышанным.

— Явился ваш друг, чтобы вас спасти, — зарычал он, отпирая дверь. — Вон отсюда! Все вон! Вам здесь не место!

Заслышав смятенные шорохи и звуки, сопровождавшие это объявление, я разгневался и велел тюремщику убираться. Он с готовностью послушался, бормоча что-то в том духе, что он «тут ни при чем». Только когда он ушел, меня осенило, что для переноски вещей понадобится еще одна крепкая спина.

Я был раздосадован собственной недальновидностью.

— Иоанна, — сказал я, входя в караульную. — Алкея, вы свободны. Теперь вы можете уйти.

— Свободны? — Иоанна сидела на полу у постели Виталии. Она держала в руках глиняную чашку. — Уйти отсюда?

— Из этой тюрьмы. Идем. — Я подошел к ней и протянул руку. — Нас ждут лошади. Собирайтесь.

— Но куда мы поедем? — спросила Вавилония. На фоне угрюмых каменных стен и пыльных теней ее лицо светилось белым пятном. — Мы поедем домой?

— Ты не можешь вернуться в форт, детка, — сказал я. — Но ты можешь поехать куда-нибудь еще. Куда захочешь.

— Не сейчас, отец мой, — это возразила Алкея. — Виталия слишком больна.

Я взглянул на Виталию и увидел женщину, чья жизнь высохла, как глиняный черепок; которая целиком обратилась в прах смерти. Сморщенная и бессильная, со зловонным дыханием и серой кожей, она казалась хрупкой, как тонкое стекло, и я понимал нежелание Алкеи трогать ее.

— Она и в самом деле так плоха? — пробормотал я.

— Хуже не бывает, — ответила Иоанна.

— Тем не менее она не может оставаться здесь. Это слишком опасно.

— Отец Бернар, она может умереть во время переезда, — ласково заметила Алкея.

— А если она останется здесь, то она непременно умрет, — возмутился я. — Простите меня, но выбора нет. По крайней мере ее нужно поместить в лечебницу. Ближайшая находится в Сен-Ремези. Она принадлежит госпитальерам.

— Но примут ли они всех нас?

Этот вопрос Иоанны вызвал у меня приступ раздражения, которое я с трудом подавил. Хотя я не имел желания пугать ее или ее дочь, мне казалось, что ни одна из женщин не сознает до конца, какая угроза над ними нависла.

— Послушайте, — сказал я, стараясь говорить медленно и доходчиво. — Мне удалось сотворить едва ли не чудо. И нельзя быть уверенным, что удача не отвернется от нас. Если вы не покинете Лазе как можно быстрее, то вы можете снова потерять свободу.

— Но…

— Я знаю, что Виталия не в силах передвигаться. Я понимаю, как она больна. И потому она отправится в лечебницу Сен-Ремези, а вы все уедете и поселитесь где-нибудь подальше от этих мест. Может быть, однажды она к вам присоединится.

— Но, отец мой, — возразила Алкея, говоря так, словно пыталась переубедить нежно любимое дитя: без тени гнева или возмущения, — я не могу оставить подругу. Она моя сестра во Христе.

— У вас нет выбора.

— Простите меня, отец, но это не так. Я могу выбрать опасность — ради сестры.

Я заскрежетал зубами.

— Может статься, через день ваша сестра будет уже не в состоянии оценить того, что вы для нее сделали, — проговорил я, тщательно подбирая слова, потому что помнил о присутствии Вавилонии, которая не сводила с меня непонимающего взгляда. — Награда не будет стоить вашей жертвы.

— О, я думаю, что наградой мне послужит мир в моей собственной душе.

— Алкея! — я больше не мог сдерживаться. — Опомнитесь!

— Отец…

— У вас нет права подвергать опасности других ваших сестер!

Мой сердитый тон испугал Вавилонию, которая стала пронзительным голосом призывать мать:

— Мама? Мама!

Быстро подойдя, Иоанна обняла ее и сказала мне:

— Алкея отвечает только за себя. Каждая из нас может сделать свой выбор.

— Да, да! Только одной из нас нужно остаться. — Алкея с любовью улыбнулась Иоанне и Вавилонии. — Я старуха, мои сестры молоды. У них хватит сил устроить себе новый дом по уставам Божьим.

Глаза Иоанны наполнились слезами.

— Но только с тобой, Алкея, — проговорила она срывающимся голосом.

— Со мной или без меня. Милая, ты искала любви Господней с чистым сердцем; теперь Он не покинет тебя. А я всегда буду молиться о вас.

— Ты нужна Вавилонии.

— Виталии я тоже нужна. И у нее нет матери, чтобы позаботиться о ней. Прости меня, милое дитя. Мое сердце обливается кровью, но нашу сестру нельзя оставлять одну.

Внезапно у меня появилось чувство, будто я не здесь, а где-то вдали. Я стал как филин на развалинах, как одинокая птица на кровле. Непосвященный. Ненужный.

— Укладывайте свою одежду, — пробормотал я, зная, что моих слов никто не слышит. — Будьте готовы к моему возвращению. Я иду в Сен-Ремези, чтобы договориться о месте для Виталии.

Так я и сделал. Уведомив Понса о своих намерениях, я направил стопы свои (бежавшие проворней, чем ткацкий челнок) в лечебницу Сен-Ремези, где имел разговор с братом Мишелем. Угрюмый и изнуренный монах, с коим мы были едва знакомы, он лишь вздохнул в ответ на просьбу приютить еще одну старую бродяжку, словно лечебница была устроена для каких-то более возвышенных и приятных целей. А быть может, он просто жалел, что нет возможности получить богатое наследство.

— Что ж, у нас всегда найдется приют для умирающей женщины, — сказал он, окидывая взглядом спальню, полную больных и увечных. — В конце концов, она здесь не задержится.

— У нее есть кое-какое имущество. Оно, конечно, достанется лечебнице, когда она умрет.

— А вы в этом уверены? Часто бывает, что стоит только человеку умереть, как вдруг объявляется родня.

— У нее нет родственников.

Итак, договорившись о месте для Виталии, я вернулся в тюрьму, где рассерженный Понс сообщил мне, что «безумная девчонка снова бесновалась» и не буду ли я так любезен немедленно забрать всех четверых из караульной, пока он не вышвырнул их на улицу. Как я и опасался, предстоящее расставание с Алкеей потрясло Вавилонию. Я увидел ее лежащей на полу с красными глазами и окровавленным лицом; по словам Иоанны, она билась головой о стену.