После этого на очереди был второй этаж. Старый настил срывался, укладывался новый. Двери снимались с петель, дверные рамы шлифовались и красились заново. На всем этаже со стен срывались старые коричневые обои, чтобы на их место наклеить новые и покрасить их. В мансарде мы встроили новую ванную комнату, облицованную мраморной плиткой. Я была ассистентом и рабом в одном лице: должна была помогать таскать тяжести, подавать инструменты, скоблить, ломать, красить. Или часами неподвижно держать ведро со шпаклевкой, в то время, как Похититель затирал стены. Когда он делал перерыв и присаживался отдохнуть, я должна была приносить ему напитки.
Работа имела и свои положительные стороны. После двух лет обитания в крошечном помещении, где было не развернуться, я получала наслаждение от изнурительного физического напряжения. Мускулы на руках росли, я чувствовала себя сильной и нужной. Кроме того, сначала я радовалась тому, что теперь и посреди недели могла проводить несколько часов вне своей темницы. Разумеется, окружившие меня стены наверху не потеряли свою непреодолимость, а невидимый поводок стал даже короче, чем раньше. Но по меньшей мере в моей жизни появилось разнообразие.
Вместе с тем наверху в доме я была беззащитна перед дурной, темной стороной Похитителя. Имея печальный опыт инцидента с дрелью, я уже знала, что он подвержен неконтролируемым взрывам ярости, если я «плохо себя веду». В застенке это было почти исключено. Теперь, работая, я могла в любую секунду совершить ошибку. Похититель же ошибок не прощал.
* * *
«Подай мне шпатель!» — потребовал он в один из первых дней нашей работы на чердаке. Я протянула ему не тот инструмент. «Ты — тупая задница, даже срать толком не умеешь!» — заорал он. В течение секунды его глаза потемнели, как будто по радужке прошла грозовая туча. Его лицо исказилось. Он схватил лежащий рядом с ним мешок с цементом, поднял его и с воплем кинул в меня. Тяжелый мешок врезался в меня так неожиданно и с такой силой, что я потеряла равновесие.
Внутренне я оцепенела. В шок меня ввела не столько боль, хотя мешок был тяжелым, а удар болезненным — это я могла пережить, а неприкрытая агрессия, вырвавшаяся из Похитителя и парализовавшая меня. Он же был единственным человеком в моей жизни, от которого я целиком и полностью зависела. Этот приступ ярости поставил под угрозу все мое существование. Я чувствовала себя как побитая собака, которая не может укусить руку, которая ее не только бьет, но и кормит. Единственным выходом было бегство в себя. Я закрыла глаза, отключилась от всего и застыла на месте.
Взрыв агрессии Похитителя прошел так же быстро, как и возник. Он подошел ко мне, начал трясти за плечи, попытался поднять мои руки и пощекотать. «Ну перестань, мне очень жаль, — говорил он, — ничего же не случилось!» Я все так же стояла с закрытыми глазами. Он ущипнул меня за бок и пальцем оттянул уголок моего рта наверх. Вымученная улыбка, в самом прямом смысле этого слова. «Ну, улыбнись. Мне очень жаль. Что мне сделать, чтобы ты улыбнулась?»
Я не знаю, сколько я так простояла, безразлично, молча, с закрытыми глазами. Но в конце концов детский прагматизм одержал верх. «Я хочу мороженого и конфет!» С одной стороны, я использовала ситуацию, чтобы получить сладости. А с другой, — с помощью этого требования я хотела придать случаю меньше значения, чем он имел на самом деле. Мороженое я получила сразу, а конфеты вечером. Он снова заверял, что ему очень жаль и что такого больше никогда не повторится — точно так же, как любой муж-буян каждый раз заверяет в этом своих жену и детей.
Но с момента, как его поезд первый раз сошел с рельсов, все табу были сняты. Жестокое обращение стало каждодневной нормой. Я не знаю, какой выключатель тогда щелкнул, или просто Похититель убедился, что в своем всесилии может позволить себе все, что угодно. К этому времени мое заточение длилось уже больше двух лет. Похитителя не поймали, он держал меня под таким контролем, что я и не помышляла о бегстве. Кто мог проконтролировать его поведение? По его мнению, он имел на это право — предъявлять мне требования и физически наказывать, если я их не выполняла.
С этого момента на любую оплошность он реагировал дикими припадками ярости. Через несколько дней после случая с мешком цемента он попросил меня подать ему гипсоволоконную плиту. По его мнению, я была слишком медлительной, он схватил меня за руку и, вывернув, с такой силой провел ею по гипсоволокну, что на тыльной стороне кисти появился ожог, не заживавший долгие годы. Похититель каждый раз заново бередил рану — о стену, о плиты из гипсокартона. Даже о гладкую поверхность умывальника он умудрялся так безжалостно стереть мою руку, что сквозь кожу проступала кровь. До сих пор на этом месте на моей правой руке осталось шершавое пятно.
Когда я в следующий раз не сразу отреагировала на его указание, он целенаправленно кинул в меня ковровым ножом. Острейшее лезвие, разрезающее ковер как кусок масла, вонзилось мне в колено и застряло в нем. Мою ногу обожгла такая дикая боль, что мне стало плохо. Я чувствовала, как по ноге струится кровь. Увидев это, он заорал как невменяемый: «Прекрати! Ты оставишь пятна!» После этого схватил меня в охапку и потащил в ванную комнату, чтобы остановить кровотечение и перевязать рану. Я находилась в полном шоке и еле могла дышать. Похититель раздраженно плеснул мне в лицо холодной водой и потребовал: «Прекрати выть!»
Позже я снова получила мороженое.
Вскоре он начал бить меня и во время работы по дому. Расположившись в своем кожаном кресле и наблюдая, как я на карачках мою пол, он комментировал каждое мое движение издевательскими замечаниями: «Ты тупая даже для уборки». «Ты же не в состоянии нормально оттереть пятно».
Молча уставившись в пол, я внутренне кипела, а внешне убирала с удвоенной энергией дальше. Но и этого было недостаточно. Внезапно на меня начинали градом сыпаться неожиданные пинки в бока или по ногам. До тех пор, пока все не начинало сверкать.
Как-то раз, когда мне было тринадцать лет, я недостаточно быстро вымыла кухонную плиту. Похититель сильно пнул меня в копчик, я отлетела и ударилась об ее угол. Да так, что у меня на бедре лопнула кожа. Несмотря на хлещущую кровь, он отправил меня в подвал, не дав пластыря и не наложив повязку, раздраженный видом зияющей раны. Потребовались недели, пока она зажила, еще и потому что в кухне он каждый раз толкал меня на углы. Неожиданно, мимоходом, целенаправленно. И снова лопалась тонкая кожа, затянувшая было рану на бедре.
Он совершенно не выносил, если я плакала от боли. Тогда он хватал меня за руку и тыльной стороной ладони грубо стирал слезы с моего лица, пока я не замолкала от страха. Если же это не давало результата, то он, сдавливая пальцами мою шею, тащил меня к мойке и окунал головой в умывальник. Сжимая пальцами трахею, он грубо тер мое лицо холодной водой, пока я почти не теряла сознание. Он не любил сталкиваться со следами нанесенных им побоев. Слезы, синяки, кровоточащие раны — ничего этого он видеть не хотел. А если не видно, значит, ничего не случилось.
Побои, которыми он меня осыпал, не были систематическими, чтобы я могла определенным образом к ним подготовиться. Они возникали внезапными вспышками, становящимися все более жестокими. Возможно, переступив следующую границу, он еще раз убеждался, что наказание ему не грозит. Возможно, он не мог иначе, как только все сильнее сжимать спираль насилия.
Я думаю, это время я пережила только потому, что научилась отделять от себя подобные прецеденты. Не вследствие сознательного решения, какое принял бы взрослый человек, а благодаря детскому инстинкту выживания. Я покидала свое тело, когда Похититель над ним глумился, и издалека наблюдала над тем, как лежащую на полу двенадцатилетнюю девочку обрабатывают пинками.
До сих пор я вижу эти вспышки агрессии как бы со стороны, будто они были направлены не на меня, а на кого-то другого. Я до сих пор чувствую боль, раздиравшую меня во время ударов и боль, долго сопровождавшую меня потом. Я помню и то, сколько у меня было синяков и кровоизлияний — не было ни одной позы, в которой я могла бы лежать, не испытывая мучений. Я вспоминаю о страданиях, преследующих меня несколько дней, и о том, как долго болела лобковая кость после удара по ней. О ссадинах, о рваных ранах. И о хрусте шейных позвонков, когда он со всей силы ударил меня кулаком по голове. Но эмоционально я не испытываю ничего.
