Для одного раза это было много. Но два слова буквально обожгли: «Миссис Монро». Он не обратил внимания ни на мелькнувший в глазах Элли страх, ни на то, как она торопливо подскочила к карете и захлопнула дверцу.

— Миссис Монро? — Николас посмотрел на нее мертвыми глазами.

Пока она в растерянности стояла, не зная, что сказать, он крепко взял ее за руку и, не обращая внимания на протесты лакея и на слабое сопротивление Элли, стянул тонкую лайковую перчатку.

Массивный золотой ободок на безымянном пальце оказался последним ударом. Все мысли и слова разом вылетели у него из головы. Наконец Дрейк отвел взгляд от ее руки и поднял глаза.

— Ты наконец отыскала своего рыцаря в сияющих доспехах, который построил тебе замок на берегу моря? Или просто я тебе не подошел? — холодно произнес он и с презрением выпустил ее руку. Гнев вернулся — изменившийся, другой, но вернулся и в короткий миг преобразился во что-то превосходящее даже простую ненависть. — Подумать только, я поверил твоим сказкам!

— О чем ты говоришь? — напряженным голосом спросила Элли.

Николас молча посмотрел на нее, потом язвительно улыбнулся:

— Да ничего такого. Просто шутку, ненароком вырвавшуюся у безрассудной женщины, принял близко к сердцу один глупец. Слова были насмешливые, злые, хотя он в равной мере насмехался и над собой. Больно, больно, больно…

— Ники…

— Нет! Нет, миссис Монро, — грубо оборвал он — Меня зовут Николас. Николас Дрейк.

— Мне очень жаль, — проговорила Элли. Краск девичьего смущения покинула ее лицо, уступив место выражению смирения. — Ради Бога, извини.

Он увидел, что взгляд ее исполнен ласковой кротости, и от этого разозлился еще больше. Она никогда не будет его. Она предала его любовь. А он так ее любил!

— Извинить? — ядовито поинтересовался Николас. — За что? Не за то ли, что ты лежишь в чужих объятиях? — Элли побелела как мел, но это его не остановило. — Или тебе очень жаль всякий раз, когда его руки…

— Перестань, Николас. Прекрати это.

— Что именно прекратить, любовь моя? — вкрадчиво переспросил он. — За тобой вроде не водилось привычки смягчать выражения. Почему ты ждешь этого от других?

— Зачем ты все это говоришь? — с болью в голосе, едва слышно выговорила Элли.

Но это лишь распалило Николаса.

— И ты еще спрашиваешь? — безрадостно рассмеялся он. — Подумай хорошенько, детка, если не отказывает память.

Ни слова не говоря, Элли шагнула к карете. Но Николас удержал ее, бесцеремонно схватив за руку. Лакей шагнул было вперед, но спасовал под сверкающим яростью взглядом.

— Подумай о заполненном гостями танцевальном зале. Или об уединенной ночи запретной…

— Хватит! — воскликнула Элли прерывающимся голосом. И тут же, вызывающе вздернув подбородок, уже более спокойно добавила: — Мне ни о чем не надо напоминать. Я ничего не забываю.

Их глаза встретились, и Николас едва не съежился от ее взгляда — столько в нем было боли и разочарования. Но сейчас его мало что волновало, и он резко выпустил ее руку. Он потерял Элли навсегда. Можно было преодолеть все, что развело их в прошлом, но только не ее замужество.

— Можешь верить, можешь не верить, но мне действительно очень жаль, — срывающимся голосом проговорила Элли и решительно захлопнула дверцу кареты.

Кучер привстал на козлах, щелкнул бичом, и роскошная карета, быстро набирая скорость, покатила вперед.

Месяц пролетел как один день. Николас сидел в своей новой конторе и, хотя уже было восемь вечера, не торопился домой. Дел было, как всегда, по горло, и это ему нравилось. Правда, в «Таймс» он прочел, что как раз сегодня вечером в городской картинной галерее будет выставка картин М. М. Джея. Как и прежде, Дрейк и заинтересовался, и удивился. Раньше не выставлялось больше одной картины, и то редко, а тут вдруг вернисаж.

Николас запер контору и попросил кучера отвезти его к картинной галерее. Оказавшись перед знакомым входом, он в очередной раз почувствовал короткий всплеск неуверенности. В голове поплыли воспоминания. Ощущение нежной горячей кожи Элли. Ее неожиданная страстность. Но он безжалостно подавил в себе начавшие было оживать чувства и решительно шагнул через порог.

В галерее яблоку негде было упасть — художники, артисты, поэты. Нью-йоркская богема. И никого из высшего света. Сливки общества предпочитают собственные, закрытые, выставки. Но вниманием Николаса быстро завладели развешанные по стенам картины. И не просто завладели, а потребовали от него полной душевной отдачи. Работы были разные и по сюжетам, и по размерам, но все исполнены живой страсти. В душе у Николаса что-то дрогнуло.

— И как впечатление?

Дрейк с трудом отвлекся от очередного холста и обернулся. Рядом стоял старый знакомый — Эйбл Смайт. Но ответить Николас сейчас просто не мог. Какая-то мысль неотвязно крутилась у него в голове, а он все никак не мог ее поймать.

— Уверен, вы думаете о Джее то же, что и я, — ответил за него Смайт. — Но я совсем сбит с толку. К этим картинам прилагалась записка: «Для публичной выставки». И все! Черт возьми, — возбужденно добавил он, — узнаем мы когда-нибудь автора?

— Может статься, и не узнаете, — примиряющим тоном заметил Николас. Что же такое он пытается вспомнить?

— Если бы только мне удалось его разыскать…

— Да, конечно, — рассеянно отозвался Николас и все свое внимание вновь обратил к картинам.

Он внимательно вглядывался в игру оттенков, фактуру и образность письма. Казалось, каждую из этих картин он уже когда-то видел, более того — давным-давно знал. Он чувствовал, что главное ускользает от него, но что?

И тут Дрейк заметил совсем маленькую картину, как-то затерявшуюся среди других, и замер. «Не надо, Ники! Поставь обратно!»

Наполненные страхом слова прозвучали в памяти так громко и отчетливо, что Николас невольно огляделся в поисках Джима. Естественно, никакого Джима здесь не было, а была лишь картина. Та самая, которую Николас держал в руках тогда, в доме Элли.

Дрейк пришел в сильнейшее замешательство. Он вспомнил тот день, когда в первый раз пришел в дом на Шестнадцатой улице. «Есть даже такие, которые утверждают, что Джей — это я!» Это Барнард. А вот Ханна: «Этому старому козлу не по силам нарисовать один-единственный цветочек даже ради спасения собственной шкуры!»

У Николаса тяжело колотилось сердце. Эйбл Смайт еще о чем-то спросил его, но он и не подумал ответить. Развернувшись, Николас торопливо покинул выставку. Через несколько минут он уже подбегал к дому на Шестнадцатой улице. Дом сиял огнями. Дрейк посмотрел на карманные часы — без четверти девять. Он решительно и громко постучал в дверь. Казалось, прошла целая вечность, пока дверь наконец открылась. На пороге стоял Барнард.

— Николас!

Старик явно не ожидал его прихода. Николас, оттолкнув Барнарда в сторону, стремительно прошел в дом и ринулся в угол, где стоял мольберт.

— Какого черта вы там ищете? — возмутился Барнард. Изумление его уже уступило место гневу и, как ни странно, явному беспокойству.

Николас сорвал с мольберта белое покрывало и диким взглядом уставился на стоящую на нем картину.

— Какой же я дурак, — вымученно проговорил он после долгого молчания.

Все вдруг стало предельно ясно. «Объятие». Картина казалась знакомой, потому что на ней была Элли. И он. Господи, под тем самым дождем. Дрейк вспомнил, как она тогда торопливо сменила тему разговора, как только он заговорил о Джее. Следы краски у нее на пальцах, Вот отчего картины казались такими знакомыми.

Удары сердца молотом стучали в голове. И как по мановению волшебной палочки, выполняющей его желание, входная дверь распахнулась, и он услышал переливчатый смех Элли.

— Барнард, я до сих пор не могу в это поверить! Николас медленно повернулся к ней лицом. Но она уже увидела его, и в ее глазах всплеснулся ужас.

— Ники! — ахнула Элли.

— Да, — ответил он с едва сдерживаемым бешенством, — это я. Удивлена?