Я не люблю июля и боюсь.
Тот страшный день июлем был помечен,
И для меня навеки искалечен
Весь этот месяц… В нем такая грусть,
Такая тяжесть… Нестерпимо жаркий
Пылал июль, сгорев до желтизны.
Томились звери, от жары больны,
Павлины не кричали в зоопарке,
Но в стороне от страждущих зверей,
За голубыми стеклами дверей,
Ютился островок сырой прохлады, –
Нетронутый жарой питомник змей,
Где в полутьме блаженствовали гады.
Втекая в человеческий прибой,
Вползавший на бетонные ступени,
Вошла и я, с воскресною толпой,
Искавшей развлечения и тени.
Вошла и я… Но ад, представший мне,
Неведом Данту и рассказан не был:
Сияющий квадрат пробит в стене,
В квадрате – вся лазурь морей и неба.
Смертельно голубая, – нет такой
Лазури в мире, – эта, перед нами,
Беззвучной за стеклом лилась рекой
И легкими вскипала пузырьками.
Не белый герб на фоне голубом,
Расплющенный в застенке застекленном,
Живое существо, с покатым лбом,
Там шевелилось, в колыханье сонном.
Чудовищный пузырь, или нарыв,
Огромное всплывало кверху тело,
И, плавники как веера раскрыв,
Теченью отдавалось одурело,
И вместе с ним обратно вниз текло,
Неслышно ударяясь о стекло.
Лучом прожектор бил в него свирепо,
И врассыпную пузырьки неслись,
И в тесной глуби водяного склепа
От света было некуда спастись.
Но весело подсчитывая взмахи
Не ног, не лап, – резиновых плетей,
К застенку океанской черепахи,
Смеясь, тянули матери детей…
Забуду ли бессмысленную пляску
В пространстве ослепительно пустом
И маленькую гипсовую маску
С растянутым, окаменелым ртом
И белый щит… Как бился о стекло он!
Не гад морской, осмеянный толпой,
А очень старый, полупьяный клоун,
Сойдя с ума в пустыне голубой,
Смотрел вперед раскосо и незряче
(Затравленный так смотрит человек),
То расширяя мертвый взгляд, то пряча
В пергаментные створки белых век…
