Охмелев,

Нараспев,

В звоне, грохоте, шуме,

В сумасшедшем самуме –

T.S.F.

Фокстрот, рапсодия, соната, хота,

Австралия, Берлин, Тунис…

За нотой нота,

Скачками вниз,

Из

Проволок тумана, ветра…

И где-то, где-то,

Среди делений, ламп, винтов,

Как хлопья снега,

Как лихач с разбега

В огнях подков –

Влетели, врезались слова Москвы.

И нараспев

Мадрид кричит, и негры двух Америк

Раскаты бубна с берега на берег

Пригоршнями бросают в T.S.F

Эй вы, проклятые! Глухие! Вы!

Молчите! Слушайте слова Москвы!

Здесь, в деревянном аппарате,

Не цифры вспыхнули, – глаза Кремля.

Скрипит мороз, гудит моя земля,

И ветер захлебнулся на Арбате.

И высоко, над сетью проводов,

Над музыкой миров –

Косые брови,

Лицо скуластое, и пятна крови,

И гром ломающихся льдов.

Стальные мускулы. Стальные лица.

Богатыри, легионеры, птицы,

Из черных туч на дальние поля

Они летят и реют легким снегом.

А там, внизу, чуть видная земля,

Что некогда приснилась печенегам,

И солнце, Игоря багровый щит,

В леса упав, потухшее лежит.

Они летят всё дальше и быстрее.

С плеча срывается блаженный груз,

И парашюты сказочные, рея,

Плывут на солнце стаями медуз.

Проходит дрожь по городам и весям.

Ночь… Ни одна не теплится звезда…

И всё летят неведомо куда

Стальные птицы Страшного Суда

В Московии, над древним чернолесьем.

В нашей юности пули чирикали,

Лаяли пулеметы.

Роты

Месили ногами грязь.

Мы бежали с криком и гиком.

И кто-то,

В воротах

Ютясь,

Беспомощно всхлипывал

О золотом гербе,

О фрейлинах, о себе,

О цветах родовой усадьбы…

А нам – шагать да шагать бы,

В старенький, школьный ранец

Встукивая марша дробь.

Трубные кличи вьются,

В зареве революции

Реет двойной багрянец:

Кумач и кровь.

Когда ураганы с Ладоги

Прогудели по мертвым школам,

Мы, дети, без дров и без хлеба,

Увидели новое небо

И небывалые радуги

Над ледоколом.

Шли, колыхаясь, солдаты,

Штыки в штыки,

В молниях пушек раскаты

У берегов реки.

Нас увели куда-то, –

Забыть. Не знать.

Дети ли виноваты,

Если отнимут мать?

Нас увели куда-то,

На путь тоски.

Мимо прошли солдаты,

Штыки в штыки.

Мы избежали расплаты –

В сердце заряда свинца,

Но дети ли виноваты

В старых грехах отца?

Каким сквозняком подкошены,

В громе, огне и свисте

Были мы за борт брошены,

Павших деревьев листья,

Чтобы на тусклом Западе

Кончить сиротский век,

Не уставая плакать

У вавилонских рек?

И пока с хронической болью

Застарелый и косный Некто

В ворот, траченный молью,

Проклинает суровые ветры

Пошатнувшего ось Октября, –

В нашей памяти, красным горя,

Расстилается дальний рассвет.

Мы бежали, кидая берет

Высоко, в озаренный багрянец,

В обновленную кровь,

Отстучав о потрепанный ранец

Барабанную дробь.

Бетонная дорога и кресты

Не наши: бисерные, жестяные…

И мертвые лежат плечом к плечу.

Под номерами, в маленьких коробках,

И душно им! И душно тем, кто жив.

Вдали маячат клячи катафалка,

И черноусый в пыльном котелке.

И сгорбленный рабочий в синей блузе, –

Казенные свидетели конца.

Мы ничего не говорим. Не плачем.

Мы все философы давным-давно.

Застывшие в холодном равнодушьи.

Как мертвецы в квадратиках могил.

И не сказать! И не поймет никто.

Что это – мы! – Совсем, совсем другие.

Так и стояли, глаз не опустив.

И каменные лица наши были

Бесстрастными, как лица изваяний

В далекой Скифии, в пустой степи.

Потом, на удивленье котелкам.

Прилизанной шеренге чинных склепов.

Фарфоровых амуров, и портретов

Пригожих Жюлей в черных медальонах.

Вспорхнули и поплыли огоньки

Под древний возглас русской панихиды.

А голос был монаший, черноземный.

От скитов, от Николы Чудотворца,

От звездочек на луковках церквей…

«Иде же несть болезни» – пел монах…

А нам казалось: дышит даль сиренью,

И ласточки в тени колоколов

Купаются свободно и блаженно…

Еще казалось: добрая земля,

Насыщенная влагой и корнями

Живых цветов, свое раскрыла сердце

И говорит: Ложись и мирно спи!

Ты так устал… Но я щедра простором

И глубиной. Мне для тебя не жаль

Ни тишины, ни снежной колыбельной,

Ни тысячи рожденных мною жизней:

Травы, деревьев, птиц и мотыльков.

От финских волн до желтых стен Китая

Усопшие лежат в моей груди,

И кладбища мои — сады услады,

Где на свободе пчелы и сирень!

Мы расходились, задувая свечи,

Мы шли по европейскому асфальту.

Нам вслед летели скрытые усмешки

Усталых Жюлей в пыльных котелках,

И, затоптав песчаную могилу,

Рабочие считали сантиметром,

Как уложить соседа потесней.

Навстречу шли, без лиц, под номерами

Культурные мещане и несли

В горшках убогих кустики герани,

Вздыхая, что цветы подорожали

Из-за дождя!

И капал грустный дождь

На жестяные розы… В рыжей глине

Лопаты шлепали: «Тесней!» «Тесней!»

А я, сжимая маленький огарок

В руке похолодевшей, говорила

Кому-то вслух, – деревьям? Или небу?

– О, пусть меня зарежет темный вор

В каком-нибудь московском переулке,

Когда из запотевшего трактира

Взывает к звездам пьяная шарманка,

Пусть я умру убитой или просто

Свалюсь в овраг у дымного села,

Насупившего крыши до сугробов,

Но русской смерти я прошу у Бога!

Но только права: лечь в родную землю,

В глубокий бархат, сочный и живой!