— А ты уверена, что они придут?

Едва он задал этот вопрос, как ему тут же захотелось прикусить себе язык. Но было уже слишком поздно.

Бабушка стремительно повернулась:

— Я в этом уверена. Но, может быть, на твой счет ошиблась. Может быть, это ты не уверен…

— Только не гневайся, Бабушка…

— А я и не гневаюсь! Ой, Эд! Неужели им удалось сломить тебя? Неужели возможно, что ты не помнишь всего?

— Да нет же, я помню! Я все помню, даже Джо и Сьюзи, я помню каждый день свежие цветы, но…

— Да, цветы.

Бабушка посмотрела на него.

— Да, теперь я вижу, что ты помнишь, и от этого мне радостно. Ты будешь ходить за свежими цветами каждый день, не так ли?

Его взгляд устремился к столу, посреди которого стояла пустая ваза.

— Может быть, это бы помогло тебе, если бы ты сходил за цветами, — сказала она. — Сейчас же. Пока они не пришли.

— Сейчас?

— Да, пожалуйста, Эд.

Не говоря ни слова, он прошел в кухню и вышел через заднюю дверь. Высоко светила луна, и он достаточно хорошо видел, как пройти по аллее до монастырской ограды, за которой простиралось во всем своем серебряном величии кладбище.

Эд не испытывал никакого страха, не чувствовал себя смешным; он абсолютно ничего не испытывал. Он взобрался по монастырской ограде, игнорируя появившуюся внезапно боль, пронизывающую, где-то под ребрами. Он ступил на гравий между двумя могилами и пустился в путь, полностью руководствуясь своей памятью.

Цветы. Свежие цветы. Свежие цветы на только что вырытых могилах. Именно во всем этом крылся секрет, почему его отправил в сумасшедший дом больничный психиатр… А с другой стороны, все это казалось ему естественным и нормальным. Значит, так должно было быть. Он увидел холмик у самого края монастырской ограды. Братская могила. Но все же и тут были цветы, единый букет, который опирался на деревянную табличку.

Эд наклонился, втянул в себя запах свежих цветов, почувствовал упругость срезанных стеблей, когда он взял букет в руки, чтобы высвободить деревянную дощечку. Было полнолуние, и луна хорошо освещала все вокруг. Он прочел надпись, сделанную крупными буквами, и очень простую:

Хэннэ Моз. Это была Бабушка. А цветы были свежие. Могила была еще свежей, еще и суток не прошло…

Эд повернул обратно. Он возвращался очень медленно. Ему было очень трудно снова перебираться через ограду, не выронив букета, но ему удалось это, несмотря на боль. Он открыл дверь кухни и вошел в салон, где огонь уже почти погас.

Бабушки здесь не было. И тем не менее Эд поставил цветы в вазу. Бабушки здесь не было, и ее друзей тоже. Но это не пугало Эда.

Она, вероятно, вернется. И господин Виллис, и госпожа Кассиди, и Сэм Гэйтс… Они тоже вернутся, все. Через короткое мгновение, Эд просто в этом уверен, он даже услышал голоса, настойчивые голоса, которые звали его за окном кухни: «Эй, Эд-ди! Выходи!»

Из-за боли в груди, которую очень чувствовал, он, вероятно, не сможет сегодня вечером выйти. Но рано или поздно он это сделает. А они скоро должны прийти.

Эд улыбнулся. И, запрокинув голову на спинку кресла перед камином, он удобно устроился и стал ждать.

Я познакомился с Кэнэвэном больше двадцати лет тому назад, почти что сразу после того, как он эмигрировал из Лондона. Продавец книг, он был большой специалист в этом деле, страстный любитель старинных книг. Поэтому ничего удивительного, что, устроившись в Нью-Хэвэне, он сразу начал торговать редкими подержанными книгами.

Его скромный капитал не позволял ему устроиться в центре города, и он решил превратить свое жилье в свое рабочее место, а для этого нашел себе подходящее помещение в старом доме на окраине города. Район этот был малонаселенный, но для него это не имело большого значения, так как большая часть торговли осуществлялась по почте.

Очень часто после проведенного за пишущей машинкой утра, устав, я отправлялся в лавку Кэнэвэна покопаться в старых книгах. Я получал от этого истинное удовольствие, тем более что Кэнэвэн никогда не давил на покупателя, то было не в его правилах. Кроме того, он прекрасно знал мое материальное положение, весьма шаткое, и я никогда не видел, чтобы он мрачнел, видя, что ухожу я с пустыми руками.

И правда, казалось, ему скорее было приятно мое общество, чем моя роль покупателя. Некоторые библиофилы регулярно заходили к нему, но было это редко, чаще всего он бывал один. Иногда, когда дела его шли из рук вон плохо, он готовил чай по-английски, и мы оба просиживали часами, говоря о книгах в перерыве между глотками чая.

Кэнэвэн, если кому-нибудь захочется представить себе истинный тип букиниста, до карикатурности типичный представитель этой профессии. Хрупкий, маленький, какой-то весь согнувшийся, он пристально смотрел на вас, а глаза его, живые, небесно-голубого цвета, мигали сквозь квадратные стекла немодных очков в стальной оправе.

С моей точки зрения, его годовой доход был даже меньше, чем у расклейщика афиш, но ему удавалось «сводить концы с концами», и он считал себя вполне удовлетворенным. Удовлетворенным до тех пор, пока его задний двор, если можно было его так назвать, не привлек его внимания.

За его старым и достаточно обветшалым домом, где он жил и держал лавку, простирался участок земли, на котором буйствовали колючий кустарник и высокая трава цвета плесени. Несколько тощих яблонь, изъеденных чернеющей гнилью, делали картину еще более мрачной. С той и другой стороны полуразвалившийся забор, казалось, вот-вот поглотит нагромождения шершаво-терпкой травы. Можно было подумать, что это медленно гибнущие развалины. Впечатление от этой картины, предстающей взору, было крайне гнетущим, и мне иногда случалось задаваться вопросом, почему Кэнэвэн ничего не делает, чтобы изменить все это. А впрочем, меня это не слишком касалось, и я никогда на эту тему старался не говорить.

Как-то после обеда зайдя в лавку, я не обнаружил в ней Кэнэвэна. По узенькому коридору я прошел в расположенное в задней части дома помещение, где иногда Кэнэвэн работал, запаковывая поступления и упаковывая заказанные книги к отправке. В тот момент, когда я вошел в комнату, Кэнэвэн стоял у окна и смотрел на свой задний двор.

Я хотел было начать разговор, но что-то неопределенное помешало мне сделать это. Думаю, что удержало меня выражение его лица. Он вглядывался туда с напряженностью, полностью поглощенный, захваченный чем-то, что он видел там. Борьба каких-то противоречивых чувств отражалась на его напряженном лице. Он казался одновременно околдованным и испуганным, влекомым чем-то и потрясенным. В конце концов он заметил меня и слегка вздрогнул. Какой-то миг он смотрел на меня, растерянный, как если бы перед ним был абсолютно незнакомый человек.

Потом я увидел его привлекательную улыбку, а глаза его за квадратными стеклами в металлической оправе вновь заискрились. Он покачал головой.

— У этого заднего двора, вон там, иногда довольно странный вид. Когда на него долго смотришь, такое впечатление, что простирается он на километры.

Больше он ничего не сказал в этот раз, и я вскоре забыл об этом. Если бы я только знал! Я ведь только что присутствовал в самом начале этой ужасной истории.

И вот с этого дня каждый раз, когда я приходил к нему, я находил Кэнэвэна в этом помещении, конечно, время от времени занятого каким-нибудь делом, но чаще всего у окна, неподвижным, созерцающим свой одиозный двор.

Я находил на его лице все то же выражение человека, сбитого с толку: ужас, смешанный с живым влечением к чему-то обещающему, возбуждающему. Я должен был всякий раз шумно кашлянуть или пошаркать ногами, причем настойчиво, чтобы заставить его отвернуться от окна.

После чего все, казалось, возвращалось к прежнему привычному порядку. Мы снова начинали говорить о книгах, и он явно становился самим собой, но у меня все больше и больше складывалось впечатление, что он «ломал» комедию и что в то время, как он любезно рассуждал о первопечатных книгах, мысли его были где-то там, в этом страшном «заднем дворе».