Монашеские ордены, в свою очередь, добились неподсудности епископскому суду и отдачи их под непосредственный контроль Рима, и это было одной из главных причин нравственного падения монастырей. В огромном большинстве случаев монастыри сделались очагами разврата и мятежей; женские монастыри походили на публичные дома, а мужские монастыри превратились в феодальные замки; причем монахи воевали против своих соседей не менее свирепо, чем самые буйные бароны. Смерть настоятеля, власть которого, само собой разумеется, не была наследственной, часто вызывала между претендентами споры, междоусобные войны и, бывало, приводила к вмешательству извне.
Правда, не все монастыри забыли, что их богатства создались от щедрот верующих и что это накладывает на них известные обязанности. Во время голода 1197 года аббат Гебгардт, хотя Гайстербахский монастырь и не был тогда богат, кормил иногда до 1500 человек в день; еще щедрее оказался главный Геменродский монастырь, который кормил на свой счет до самой уборки хлеба всех бедняков округи; в это же время один цистерцианский монастырь в Вестфалии пожертвовал все свои стада и заложил все до последней книги и церковные сосуды, чтобы кормить голодных, толпами стоявших у его ворот. Справедливости ради следует сказать, что все крупные издержки, производимые монастырями в подобных случаях, всегда возмещались новыми приношениями верующих. Этими примерами обыкновенно пользуются, чтобы до известной степени поднять уважение к монастырям.
Тем не менее нельзя не признать, что под монастырской сенью укрывалось очень много дурного. В этом нет ничего удивительного, если принять во внимание, кто давал монашеские обеты. Признается непреложным фактом, что худшие монахи выходили из молодых людей, воспитанных в монастырях, и что именно они чаще всего оказывались вероотступниками. Что же касается людей, вступивших в монастырь в более зрелом возрасте, то разнообразные мотивы, побуждавшие их отречься от мира, всегда были эгоистичны — в лучшем случае это были страх смерти, боязнь ада и искание рая. Часто, вступая в монастыри, избегали заслуженного наказания преступники. Один барон, приговоренный в 1209 году к смерти, был принят аббатом Шонауского монастыря Даниилом в цистерцианский орден и тем самым спасен, поскольку выпал из юрисдикции светского суда. Собор, бывший в 1129 году в испанской Паленсии, постановил, что всякий, кто обольстит женщину или ограбит священника, монаха, богомольца, путника или купца, должен быть изгнан или заключен в монастырь.
Немногим лучше были монахи из тех, кто под влиянием внезапного угрызения совести оставлял мир и удалялся в тихую обитель; эти люди были еще полны сил, и в них бушевали страсти. В 1071 Гербальд, рыцарь, убивший своего сюзерена, впал в раскаяние и отправился в Рим, где, явившись к папе Григорию VII, умолял приговорить себя — в искупление вины — к отсечению руки. Григорий VII согласился и приказал исполнить желание рыцаря; но в то же время он тайно распорядился, что если Гербальд, увидев поднятый топор, отдернет руку, то отрубить ему ее без всякой жалости; но если кающийся не дрогнет — объявить ему помилование. Гербальд, когда над ним вознесли топор, не дрогнул ни одним мускулом, и папа, объявив, что отныне руки его принадлежат Богу, отправил рыцаря в Клюни под начало святого аббата Гуго, где он мирно окончил свои дни смиренным монахом. Но очень часто случалось, что горячие нравом люди, лишь только проходил первый порыв раскаяния, снова возвращались к старым привычкам, внося смуту в монастырский быт.
В разношерстных толпах, ютившихся под монастырским кровом, невозможно было соблюдать основной принцип устава св. Бенедикта — общность имущества. В монастырях процветали кражи, многие занимались накопительством. Григорий Великий, в бытность свою аббатом римского монастыря Св. Андрея, лишил последнего напутствия умирающего брата за то, что в его одеждах нашли зашитыми три золотые монеты. Позднее в этом монастыре явилось на свет постановление, в силу которого всякий монах, пойманный на краже одежды в спальне или посуды в трапезной, изгонялся из монастыря как святотатец и вор. В некоторых аббатствах у каждого монаха был в стене позади его места в трапезной особый шкафчик, запиравшийся на ключ, куда он по окончании еды прятал ложку, чашку и тарелку, чтобы они не попали в руки его сотрапезников. В спальне было еще хуже. Кто мог завести себе сундук, тот каждое утро, вставая с постели, запирал в него простыни; те же, у кого не было сундуков, постоянно жаловались на кражи.
Печальная слава монахов умножалась еще более огромным числом бродяг и нищих, которые под прикрытием монашеской рясы, питаясь милостыней и обманами, торгуя поддельными реликвиями и показывая ложные чудеса, проникали во все углы христианского мира. Часто их ловили на месте преступления и тут же без всякой жалости творили самосуд.
Конечно, не было никогда недостатка в попытках восстановить в монастырских рядах падающую дисциплину. Один за другим различные монастыри подвергались реформам; но вскоре разврат снова свивал в них свое гнездо. Немало было положено труда на создание новых и более строгих уставов; таковы, например, уставы премонстрантов, картезианцев и цистерцианцев, цель которых — не допускать в монастыри людей, не имеющих истинного призвания; но по мере того, как росла слава монастыря, щедрость верующих наполняла его земными благами, а с богатством приходило растление. Бывало иногда и так, что скромная пустынь, основанная несколькими смиренными отшельниками, все помыслы которых были направлены лишь к одному — снискать вечное блаженство, убить грешную плоть, уйти от мирских соблазнов, — становилась обладательницей святых мощей, чудодейственная сила которых привлекала в пустынь толпы богомольцев и больных, ищущих исцеления. Начинали поступать приношения, и тихая обитель превращалась в разукрашенный монастырь, а суровые подвиги основателей отходили в область предания.
Преподобный Гильберт, аббат Жанблу, в 1190 году со стыдом признавался, что монашество — позор и язва, предмет непристойных насмешек и горьких упреков в устах христиан. Под воздействием порочащих свое звание священников и монахов религия стала совершенно отличной от той, которую завещали Иисус Христос и апостол Павел. Это не значит, что люди сделались безразличны к будущей судьбе своих душ; совершенно напротив: ни в одну еще эпоху, быть может, ужасы ада, блаженство рая, постоянные козни дьявола не занимали так умы людей среди забот повседневной жизни. Но религия во многих отношениях превратилась в грубый фетишизм. Грешник верил, что отпущение грехов можно заслужить повторением известное число раз «Отче наш» и «Богородицы», соединенным с магическим таинством покаяния. Когда на Страстной неделе целая толпа молящихся скопом исповедовалась и оптом получала отпущение грехов, то таинство покаяния превращалось в какое-то шаманское чародейство, при котором никто не заботился о состоянии души человека.
Еще более выгодной для церкви и столь же гибельной для нравственности была вера в то, что щедрые пожертвования после смерти на сооружение монастырей или украшение храмов могут загладить жестокости и грабежи, которые грешник совершал на протяжении всей своей жизни; также же считалось, что служба в течение нескольких недель против врагов папы заглаживает все грехи того, кто истреблял своих же братьев христиан.
Не меньше вреда приносили индульгенции, которые вначале были лишь заменой каким-либо богоугодным делам. Однако когда индульгенция превратилась в плату Богу, то решили, что Бог нуждается в особом казначее, каким, естественно, явился папа. Иннокентий IV, проповедуя после смерти Фридриха I крестовый поход против императора Конрада IV, обещал всем участникам похода полное отпущение грехов. При этом крестоносец мог откупиться от службы, уплатив, сообразно своему положению в армии, известную сумму. Но позже такая система показалась чересчур сложной, и приобретение вечного спасения было упрощено: оно стало продаваться за деньги всем желающим. По городам и весям ходили продавцы индульгенций, которые считали себя вправе не только обещать вечное блаженство живым, но и давать освобождение осужденным, уже томящимся в преисподней. Дело было только в цене.
