— Иди прочь! Оставь меня в покое! Ты знаешь мой крест, Онорина.

— Позовите Мориса, — сказала я, и Женевьева выбежала из комнаты.

Старик схватил меня за руку; я почувствовала, как его ногти впились в мое запястье.

— И не ты виновата, — лихорадочно зашептал он. — Это мой грех. Мой крест. И я буду нести его до самой смерти… Почему ты не?.. Почему я?.. Какая трагедия… Франсуаза… маленькая Франсуаза. Пойди прочь! Не трогай меня! Онорина, зачем ты вводишь меня в искушение?

Морис поспешно вошел в комнату. Он взял плед, укутал старика и бросил нам через плечо:

— Вам лучше уйти.

Затем Морис снял крест, висевший на шее старика, и вложил в его руку.

Мы с Женевьевой вышли из комнаты.

— Это было так страшно, — прошептала я.

— Вы испугались, мадемуазель? — спросила Женевьева почти с радостью.

— Его мозг запутался в каких-то давних воспоминаниях.

— Он часто бывает в таком состоянии. В конце концов, он ведь очень стар!

— Нам не следовало приходить сюда.

— Именно это и говорит папа.

— Вы имеете в виду, что он запрещает вам приезжать к дедушке?

— Не совсем так, потому что он не знает, когда я здесь бываю. Но если бы узнал, то наверняка запретил бы.

— Тогда, значит…

— Дедушка — отец моей мамы. И именно поэтому папа не любит его. Да он и маму тоже не любил, разве не так?

Пока мы ехали обратно в замок, я сказала Женевьеве:

— Он принял меня за кого-то другого. Раз или два он назвал меня Онориной.

— Так звали мать моей мамы.

— Кажется… он боялся ее.

Женевьева на мгновение задумалась.

— Очень странно, что мой дедушка мог бы кого-нибудь бояться.

Я не могла удержаться, чтобы не рассказать Нуну о нашей поездке в Каррефур. Она покачала головой:

— Женевьева не должна туда ездить. Так было бы лучше.

— Но она хотела навестить дедушку в первый день Нового года, потому что у вас существует такая традиция.

— Что хорошо для одних семей, плохо — для других. К тому же традиции — это удел бедняков. Они придают какой-то смысл их жизни.

— Но мне кажется, что им радуются и богатые, и бедные. Однако вы правы: нам не следовало ездить в Каррефур. Дедушка Женевьевы начал бредить, и это была малоприятная картина.

— Мадемуазель Женевьеве лучше ждать, пока он не пошлет за ней, а не наносить самой неожиданные визиты.

— Он, наверное, был совсем другим, когда вы жили там… когда Франсуаза была ребенком.

— Он всегда был очень суровым человеком. И по отношению к самому себе, и к другим. Ему следовало бы стать монахом.

— Думаю, что у него возникали такие намерения. Я видела странную, похожую на келью комнату, где, мне кажется, он спал какое-то время.

Нуну снова кивнула.

— Такой человек никогда не должен жениться, — заметила она. — Но Франсуаза не знала, что происходит. Я пыталась сделать так, чтобы девочка ничего не замечала, чтобы все казалось ей обычным и естественным.

— А что происходило? — спросила я.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

— Он не был создан для отцовства. Ему хотелось превратить свой дом… в монастырь.

— И ее мать, Онорина…

Нуну отвернулась.

— Она была инвалидом.

— Нет, — сказала я, — детство Франсуазы совсем нельзя назвать счастливым… Отец — фанатик, мать — тяжело больной человек.

— Но я знаю, что девочка была счастлива.

— Да, если судить об этом по урокам игры на фортепьяно и любви к вышиванию, можно сказать, что она была счастливой. Франсуаза пишет обо всем этом так, будто получала от занятий большое удовольствие. Когда ее мать умерла… она очень переживала?

Нуну поднялась с места и вытащила из ящика одну из маленьких записных книжечек.

— Почитайте, — сказала она.

Я открыла книжечку. Она ходила на прогулку. У нее был урок музыки. Она вышивала покрывало для алтаря, занималась уроками с гувернанткой. Обычная жизнь обыкновенной маленькой девочки.

А потом шла такая запись:

«Сегодня утром, когда мы занимались историей, в классную комнату пришел папа. Он был очень грустным и сказал: «Франсуаза, у тебя больше нет мамы! «Я понимала, что должна была бы заплакать, но у меня ничего не получалось. А папа смотрел на меня так печально и так строго. «Твоя мама была больна в течение очень долгого времени и не могла уже поправиться. И Бог внял нашим молитвам». Но я не молила Бога, чтобы она умерла, сказала я. А папа ответил, что пути Господни неисповедимы. Мы просто молились за нашу маму, и Бог даровал ей облегчение. «Она теперь больше не страдает», — сказал он и потом ушел…

Папа просидел в комнате мамы два дня и две ночи. Он не выходил оттуда, и я тоже ходила в ту комнату, чтобы отдать долг умершей. Я долго стояла на коленях перед ее кроватью и горько плакала. Я думала, что плакала потому, что умерла мама, но скорее всего потому, что было очень больно коленкам и я не хотела больше оставаться в этой комнате. Папа все время молился и просил прощения за свои грехи. Мне стало очень страшно, ибо если он считал себя грешным, то что же тогда говорить тем, кто не проводит в молитвах даже и половины того времени, которое проводит он!..

Мама лежала в гробу в вечернем платье. Папа сказал, что теперь она умиротворена. Все слуги пришли сказать ей последнее «прости» и засвидетельствовать свое почтение. А папа все стоял и просил прощения за свои грехи…

Сегодня состоялись похороны. Торжественная и великолепная церемония. Лошади были украшены султанами и красивыми попонами. Я шла вместе с папой во главе процессии под черной вуалью и в новом черном платье, которое Нуну старательно шила всю ночь. Когда мы вышли из церкви и остановились около катафалка, я расплакалась. Какой-то человек говорил всем, что мама была святая. Это просто ужасно, когда умирает такой хороший человек…

В доме тихо и спокойно. Папа в своей келье. Я знаю, что он молится. Если остановиться около его двери, то слышны слова. Он просит о прощении, о том, чтобы его великий грех умер бы вместе с ним, чтобы страдания пали только на его голову. Мне кажется, что он просит Бога не быть слишком суровым с мамой, когда она вознесется на небеса, и что, каким бы ни был великий грех, совершил его он, папа, а не она…»

Я кончила читать и посмотрела на Нуну.

— Что это за великий грех? Вам что-нибудь об этом известно?

— Это был человек, который усматривал грех даже в простом смехе.

— Так почему же он женился? Почему не пошел в монастырь, а продолжал жить в своем доме?

Нуну только пожала плечами.

В Новый год граф уехал в Париж, и Филипп отправился вместе с ним. Моя работа продвигалась вперед, и я уже закончила несколько картин. Как восхитительны они были в своей первозданной красоте! Мне доставляло огромное удовольствие просто смотреть на них и вспоминать, как потихоньку, сантиметр за сантиметром возвращались из многолетнего небытия изумительные краски. Но это было не просто возвращение красоты, а мое собственное самоутверждение. Мне еще никогда не приносила такого удовлетворения сделанная мною работа, и я еще никогда не встречала такого дома, который интриговал бы меня больше, чем замок Гайяр…

Январь выдался особенно холодным, и на виноградниках кипела работа: люди боялись, как бы морозы не погубили растения. Женевьева и я во время прогулок верхом часто останавливались или даже шли на поля, чтобы посмотреть, как работают люди. Иногда мы наведывались к Бастидам, и однажды Жан-Пьер взял нас с собой в погреба, чтобы показать бочки с бродящим вином и рассказать о длительном и сложном процессе приготовления вина.

Женевьева сказала, что глубокие погреба напоминают ей камеру забвения в замке, на что Жан-Пьер ответил ей, что у них здесь никогда и ничего не забывали. Он показал нам небольшие отверстия, через которые проникало немного света и воздух, что давало возможность регулировать температуру в подвале. Еще он предупредил, что сюда нельзя приносить никаких растений или цветов, ибо их запах может повлиять на вино и испортить его вкус.