— Держись за пояс! — крикнул Фома, и я смутно по чувствовал, что страх его прошёл.

Чудак, он теперь уже смеялся, сам не зная чему, так как смешного было мало. Я вцепился в его рубаху, но скоро опомнился и попытался плыть, отфыркиваясь, когда море переворачивало меня. Теперь и я не боялся. Только потом сообразил, что опасность тогда ещё не миновала мы могли погибнуть оба очень просто.

Ветер гнал волны уже впереди нас, и с каждой мину той воды становилось всё больше. Нас швыряло и бросало, крутило и тащило вперёд. Фома рычал, ругался. Я то отставал, то меня уносило вперёд, но его могучая рука каждый раз находила меня. Нет, плыть было невозможно, море двигалось быстрее и переворачивало нас. Я употреблял отчаянные усилия, чтоб хоть удержаться на поверхности и не потерять Фому. Сплошной туман стоял над бурлящей водой. До сих пор не понимаю, как Фома мог тогда ориентироваться. Инстинкт, что ли, ему помогал?

Вдруг нас с силой ударило о какие-то столбы — то были сваи заброшенного рыбозавода. Кое-как мы взобрались по ним внутрь, вконец измученные и избитые.

Море с шумом пронеслось дальше.

В помещении было темно и холодно, но сухо. Сухо и безопасно.

— Вот чёрт! — воскликнул Фома отдышавшись, в его голосе слышалось беспредельное восхищение. — Вернулся-таки на старое место!

Это он о Каспии так говорил. Но радовался он преждевременно: через несколько дней море ушло опять. Это всё зюйд-зюйд-вест наделал.

— Давай лучше выжмем одежду, — предложил я, лязгая зубами от холода.

Мы выжали и снова надели то, что осталось, — одни лохмотья. Куртку я потерял.

— Придётся сидеть здесь всю ночь? — спросил я.

— Может, поплывём дальше? — не без юмора осведомился Фома.

Он встал и долго шарил в темноте, потом принёс камышовые маты. Мы уселись на них.

— Хорошо как, — заметил Фома, прислушавшись к рёву воды и ветра, — теперь бы только закурить.

Мы всю ночь продрожали в пустом рыбозаводе. Ох и долгой она нам показалась! Перед утром немного соснули, прижавшись друг к другу.

Утром нас нашёл там отец. Он был так рад видеть меня живым и невредимым, что даже не выбранил.

Я сообщил отцу, что потерял куртку.

— Хорошо, что не потерял голову, — добродушно буркнул отец.

Как осунулось и постарело за эту ночь его и без того худое лицо! А мы с Фомой походили на бродяг. На радостях отец обнял и Фому. И предложил отправиться к нам выпить от простуды и закусить, чтоб согреться…

И вот мы плыли на шлюпке там, где я только вчера катил на велосипеде. Фома взял у отца весла. Отец пересел на руль, укутав меня своей шинелью. Никогда прежде я не видел такого утра: оно было чистое и свежее, зелёное и голубое. Море дало ему прозрачность, небо — глубину. А ветер, накуролесив, улетел — стоял полный штиль. Отец рассказал, что за эту ночь моряна нагнала воду на сорок километров вокруг, подняв уровень моря на целых два метра. Были и жертвы, только не в нашем посёлке — Бурунный расположен на острове, и его не затопило.

Море продержалось всего две недели. Нордовый ветер согнал его за четыре часа. Остров опять очутился на песке.

Вскоре я узнал, что линейно-технический узел созывает широкое совещание — слёт. Сеня Сенчик под большим секретом рассказал мне, что на этом совещании Фому собираются премировать, и я упросил отца взять меня с собой. Дескать, охота послушать концерт самодеятельности, который будет после торжественной части.

В поселковом клубе народу набилось битком, так как пришло много ловцов. Все нарядились, любо на них посмотреть! Отец надел новую форменную тужурку, загладил сам складку у брюк. Фома и то принарядился, чисто выбрился и постригся. Правда, начальству, кажется, не понравилось, что он вместо форменной тужурки был в морской куртке.

Фома немного опоздал и не нашёл себе места. Когда отец ушёл в президиум, он сел рядом со мной и подмигнул мне. Я внимательно взглянул в его лицо. Другое у него было выражение, будто тяжесть сбросил с себя многопудовую. А я подумал: ведь Фома ещё совсем молодой парень. Он красивый, Фома. Девушки, кажется, тоже так думали, все посматривали на него, но он не замечал этого. И что ему далась моя сестра!

Первым шёл доклад начальника линейно-технического узла Тюленева. Доклады он всегда читал по тетрадке. Прочитав всё, что положено, он стал устно упрекать линейщиков, что они ещё плохо используют опыт моего отца. А потом, успокоив свою душу, сказал так:

— Среди нас имеется живой пример того, каких результатов можно достигнуть, вооружившись методом нашего знатного новатора товарища Ефремова. Участок Фомы Шалого был в числе отстающих, а теперь он стоит на втором месте после… гм… нашего знатного…

Тюленев откашлялся и, потупив чёрные живые глазки, сообщил, что за апрель у моего отца было четыре повреждения (конечно, причиной тому боковой ветер, достигавший двадцати баллов), а у Фомы только три. На тот же ветер! В зале зааплодировали, а отец почему-то пристально посмотрел в мою сторону. Фома незаметно ущипнул меня.

В общем, Фома сделался героем вечера. Ему присвоили звание лучшего по профессии, поместили на доску Почёта и в книгу Почёта. А хвалили его! Другой бы на его месте просто зазнался, но Фома был не таков.

В самый разгар чествования Фома схватил меня за руку и, прежде чем я успел опомниться, выволок на сцену.

— Вот кто получил звание лучшего по профессии — Яша Ефремов, — сказал он твёрдо. Загорелое лицо его лоснилось от жары и пота, карие глаза округлились.

Поднялся страшный шум, некоторые кричали: «Как это так?» Тюленев требовал прекратить «шуточки».

Я пытался удрать, но Фома крепко держал меня за руку, как я ни крутился и ни извивался. Исподлобья я взглянул на отца, он улыбался как-то про себя. Потом он говорил, будто с самого начала догадался, зачем я «заимствую» у него всякие гайки, а раз под самым носом утащил плоскогубцы.

Фома потребовал тишины и, когда в зале немного стихло, не выпуская мою руку, сказал:

— Я опять буду ездить на промысловых судах, завтра уже выхожу в море.

Тут все ловцы стали кричать «ура». Фома махнул им рукой, будто с ринга, и бросил в сторону возмущённого Тюленева:

— А если меня некем пока заменить, участок "смело можно доверить младшему Ефремову.

Долго у нас в Бурунном вспоминали этот слёт. А Тюленев уговаривал меня взять участок. Но уже возвращалась Лиза, и я отказался.

Лизу ждали со дня на день. Мы ещё не знали, куда она получила назначение. Сестра уже писала отцу, что забирает меня с собой; он не возражал, считая, что для Лизы так будет лучше: всё-таки не одна.

Неожиданно я получил полторы тысячи рублей[1] — зарплату Фомы за два месяца. Он наотрез отказался её принять, говоря, что «работу делал за меня Яшка», и тогда начальник линейного узла торжественно вручил её мне. Это были мои первые деньги. Отец с мачехой были очень довольны.

— Справишь себе новый костюм, и на туфлишки останется, — решили они.

У меня ещё никогда не было настоящего костюма. Я всегда ходил в лыжном или в старой отцовской куртке. Но я не придавал этому большого значения. Подумаешь… И потому сразу решил: куплю Лизе платье.

Когда Прасковья Гордеевна потребовала у меня деньги, чтоб идти покупать отрез на костюм, я так ей и объявил. Она ахнула и опустилась на стул

. — Дурной ты, я погляжу… Купи ей штапеля на платье — чем плохой подарок? Я ей покажу, как сшить.

— Нет. Вмешался отец:

— Мать дело говорит.

— Ты ведь сказал, что не возьмёшь эти деньги, — бросил я с укором отцу, — мне они очень нужны…

Я чуть не заплакал. Отец смущённо пожал плечами.

— Девай их куда хочешь, — буркнул он. Прасковья Гордеевна надулась и стала греметь посудой.