Так же сверкало солнце на гребнях тяжелых зеленоватых волн. Так же лежали на ослепительно желтом песке перевернутые вверх дном свежеокрашенные — будто те самые — суда. Так же качались от ветра развешанные на берегу для просушки рыбацкие сети. Так же покачивались у пристани десятки лодок, блистающие осмоленными бортами, а над песком плыл сизый дымок сушняка.
Суда шли медленно, совсем как в тот день. И так же плескались на ветру полуспущенные вымпелы — сигнал бедствия. И так же резко и жалобно кричали чайки, носясь над водой. Лизонька стиснула мою руку. Светло-серые глаза ее смотрели с отчаянием.
— Помнишь? — спросила она. — Совсем как тогда. Фомы нет и не будет, как мамы. Он так и не узнал, что я его люблю!
Я почему-то обернулся. Рядом стоял, понурив голову, Мальшет. Сломанные, искалеченные реюшки с порванными парусами пришвартовались к берегу. Ловцы молча один за другим сходили на землю. Среди них мы вдруг увидели сотрудников обсерватории с «Альбатроса» — измученных, почерневших, в изодранных платьях. Они поочередно попадали в наши объятия — нервный смех, всхлипывания, восклицания…
Я не сразу узнал Вассу Кузьминичну — так она постарела. Иван Владимирович, прижав к себе жену, плакал, не скрываясь.
— Нет с нами нашей Юлии Алексеевны, — сказала Васса Кузьминична строго и чуть отстранилась, стесняясь радости мужа.
Кто-то из спасенных женщин, смеясь и плача, тряс Лизу за плечи.
— Твой муж жив! Слышишь? Жив! Что с тобой?
Фома сошел последним. Я встретился с ним взглядом, и мне стало не по себе. Эк его перевернуло! Я крепко обнял его, умышленно опередив сестру. — Возьми себя в руки, дружище мой милый! — шепнул я ему.
— Лучше бы я потонул, — сказал Фома.
Каким подавленным и несчастным выглядел он после крушения «Альбатроса» и гибели Юлии Алексеевны Яворской и студентки-практикантки! Я ее почти не знал. Она только прибыла на практику и первый раз вышла в открытое море. После приезжали ее старенькие родители из Ленинграда. Нашу Юлию Алексеевну мне было жаль до слез. Так и не состоялся ее перевод в Москву…
А сестра моя с потрясенным, залитым радостными слезами лицом без конца целовала Фому и твердила одни и те же бессвязные слова.
Пройдет время, и она с нами вместе будет грустить о Юлии Алексеевне и других погибших — утонуло несколько рыбаков, которых мы знали, — но в тот час нежданной уже встречи она могла только одно — радоваться, что ее муж не погиб.
Мальшет медленно пошел куда-то прочь. Я догнал его, теперь я был не нужен сестре.
— Это ты, Яков, — сказал безо всякого выражения Мальшет. — Мне хочется съездить на старый маяк. Поедем? Довези меня.
Я охотно согласился и стал заводить мотороллер. Я чувствовал, что было бы жестоко оставить сейчас Мальшета одного. Как ему было, наверное, тоскливо! Он молча сел на багажник позади меня, и часа за полтора мы добрались до маяка.
Маяк стоял такой же крепкий и несокрушимый, но ступени его уже занес песок. Громадный замок на дверях заржавел. Всюду, насколько хватал глаз, простирался песок. Ветер гнал его, словно снежную поземку. И дворик занесло песком. Если здесь раскопать, то обнаружатся каменные плиты. Мы переглянулись и, откопав со злостью, прямо руками, верхнюю ступеньку, присели на нее покурить. Я некурящий, но на этот раз взял у Филиппа папироску, для компании.
Мы курили и думали. Я вспоминал первое появление океанолога Филиппа Мальшета. Как он уверенно шагал по земле с рюкзаком за спиною веселый, зеленоглазый! Таким его увидала впервые Лизонька… То было раннее утро, а теперь настал суровый полдень. Еще так недавно я был школьником-мальчишкой, теперь я пилот и женатый человек, и даже писатель… А жизнь моя, пожалуй, будет не из легких!
И вдруг до меня впервые по-настоящему «дошло», что Марфенька, возможно, никогда не сможет ходить и как это будет тяжело для нас обоих. И у нас никогда не будет ребенка, такого, как маленький Яшка, потому что ведь Марфеньке нельзя родить. И никогда мы вдвоем не пройдем по земле…
Я знал, что никогда не раскаюсь, что женился на ней, просто я осознал, как нам будет тяжело.
— Черт побери! — разразился вдруг Мальшет. — Я побежден, разгромлен! Я добит! Знаешь, кто меня добил? Лиза! Сегодня я ее потерял окончательно. Она любит Фому.
— Она любит Фому, — повторил я, как эхо.
— Все мечты мои потерпели крах, — продолжал с каким-то даже удивлением Мальшет. — Ты понимаешь, друг мой, — все до одной!.. Ты видишь! Маяк заносит песком. На нем не зажжется свет. Море не будет плескаться у его подножия. Дамбы… Помнишь, как я на маяке чертил проект дамбы? Тогда я верил, что дамба перегородит море. И вот проект забракован окончательно. Даже директора из меня не получилось… Сняли меня. Наломал дров… А Иван будет лучшим директором, правда?
— Это хорошо, что Иван Владимирович — директор обсерватории, тебе же лучше! — сказал я. — Больше времени останется для научной работы. Ведь ты же ученый, зачем тебе административная работа?
— Верно, — согласился Филипп и грустно посмотрел на меня своими зелеными глазами. — Директорство — это чепуха, я не жалею. Так, вроде обидно немножко, ну, самолюбие, что ли, страдает. Но я не могу отказываться от своей мечты… Человек должен сам регулировать уровень Каспия!
— Зачем же отказываться от мечты? — удивился я. — Не отказывайся. Надо добиться ее осуществления, вот и все! Если не дамба — пусть другим способом.
— Вот именно, пусть хоть другим способом, — тяжело вздохнул Филипп.
— Я хочу написать о покорении Каспия человеком, — сказал я. — Мечта океанолога Филиппа Мальшета (у меня он, разумеется, зовется иначе) осуществляется. Человек развертывает на Каспии грандиозные работы, чтоб самому управлять уровнем изменчивого моря… Действие происходит в двухтысячном году.
— В двухтысячном?! — так и ахнул Мальшет. Лицо его вытянулось. — Не раньше?
— Раньше, конечно. В двухтысячном строительство завершается.
— Собственно, это твоя книга — продолжение борьбы за Каспий, — задумчиво проговорил Мальшет. — Значит, ты продолжаешь бороться?
— Ты же меня и вовлек в эту борьбу, а уж я не отстану. И Лиза не отстанет, и Турышев, и многие, многие другие, которые даже не видели тебя никогда, только читали твои горячие статьи. Ты, Филипп, поведешь нас всех за собой, как вел все эти годы.
Мальшет пристально посмотрел на меня и рассмеялся.
— Ты, Яшка, славный парень! Не ошибся я, когда отдал тебе в подарок свою единственную лоцию… Теперь, как только получим другое судно, — продолжал Филипп, — приступим к главной теме вплотную. Давно я до нее добирался… Все-таки как мешало это проклятое директорство! Я уже говорил Барабашу и Лизе. Тема комплексная, под силу только большому научному коллективу.
— Какая тема?
— Сверхдолгосрочные прогнозы Каспийского моря, — усмехнулся Мальшет.
— Филипп, — спросил я, — почему все-таки не приняли твой проект? Я часто думаю… Это не отец Марфеньки помешал?
— Оленев? Нет! Такие люди могут тормозить, портить до поры до времени, но, когда дело касается государственных интересов, — они бессильны.
— Так почему же?
— Может, слишком рано. Проблема регулирования уровня целого моря не ставилась еще ни в одной стране. Видишь ли, Янька, я лучше кого-либо вижу и достоинства, и недостатки моего проекта. Против дамбы запротестуют все республики, лежащие в Среднем и Южном Каспии, и они будут со своей точки зрения правы: дамба спасает от обмеления Северный Каспий, но ничем не поможет остальной его части.
Что ж… проект дамбы — моя юность. Подошла зрелость… Будем искать другие пути регулирования моря, более эффективные: искать надо, потому что проект переброски северных вод, при всем его колоссальном значении, полностью проблемы Каспия не решает.
«Как не решил бы твой проект дамбы, если б его приняли», — мысленно закончил я.
Мы еще поговорили о море, о научных планах, о летней экспедиции. Надо было срочно подыскивать новое судно, так как был дорог каждый день.
