Неосведомленному человеку это может показаться неправдоподобным — столь удивительная бесстрастность доклада. Но, уверяю вас, если бы состоялось давно обещанное светопреставление, то сигнальщик-наблюдатель, первым заметивший его со своей сигнально-наблюдательной вышки, обязан был бы ограничиться всего лишь сдержанным сообщением: «Небо в таком-то секторе начало крениться. К горизонту покатилась куча звезд — пеленг такой-то». А светопреставление это или не светопреставление, пусть начальство разберется и примет соответствующие меры — согласно обстановке!

Вот вы улыбаетесь, а ведь в том-то, собственно, и суть безупречно точной и стремительно быстрой реакции настоящего флотского связиста! На эмоции ему не остается времени.

Мичман Конопицын поспешно закодировал радиодонесение, передал Тимохину, и оно стремительно понеслось в штаб по волнам эфира.

Судя по всему, непонятный взрыв произошел в районе озера Нейто, в двадцати семи километрах к юго-востоку от поста.

Из штаба был получен приказ: немедленно снарядить поисковую группу с ручным пулеметом и выслать ее к месту взрыва, где, соблюдая предельную осторожность — впрочем, это подразумевалось само собой, — определить на месте, что же это за взрыв и при каких обстоятельствах он произошел. О результатах поиска доложить в штаб сразу по возвращении на пост!

Мы предположили, что в тундре, в районе озера Нейто, а быть может, и на самом озере взорвался вражеский самолет — вероятнее всего при неудачной посадке.

Почему вражеский самолет? Да очень просто. Наших самолетов над Ямальским полуостровом в этот день не было. Если самолет, то, несомненно, вражеский.

Однако вспыхнуть ярким пламенем, а потом окутаться клубящейся тучей мог и не самолет. Что же в таком случае? А бес его знает что! Война на то и война, чтобы изобиловать всякими неожиданностями и случайностями.

Мичман Конопицын сам возглавил поисковую группу, включив в ее состав Тюрина и Гальченко. На посту были оставлены: старшина первой статьи Тимохин в качестве заместителя начальника, а в помощь ему Калиновский и Галушка. Воображаю, как огорчились они, узнав, что их не берут в поездку.

Через четверть часа две собачьи упряжки с лаем мчались во всю прыть на юго-восток, ныряя в увалах между сугробами. Люди бежали рядом с санями.

Езда на собаках — это скорее бег с собаками. В санях долго не усидишь. Конечно, и собак жалко, особенно если тяжелая кладь. А главное, ноги коченеют. Чуть прокатился — и уже должен соскакивать и бежать, подбадривая упряжку не хореем [28] , а хорошим разговором.

О, с собаками обязательно нужно разговаривать в пути! Недаром во время своих поездок ненцы поют. Но можно и не петь, чтобы не наглотаться холодного воздуха, — просто негромко разговаривать, причем самым веселым, бодрым голосом. Собаки чудесно разбираются в интонациях и лучше бегут, когда чувствуют, что сегодня хозяин в хорошем настроении.

Испытал это и я в свое время. Однако не обо мне сейчас речь, а о Гальченко. Как вы, конечно, догадываетесь, он был в полном восторге. Еще бы! Впереди увлекательная разгадка тайны, а быть может, и бой! Правда, ветром давно прижало пламя к земле, но низкая туча продолжала клубиться над горизонтом. Как будто она расползлась еще шире.

Итак, курс на тучу!

Гальченко деловито поправил сползавшие с носа деревянные очки. Остальные связисты тоже щеголяли в подобных очках. Мы не догадались снабдить их очками с черными стеклами, чтобы весной во время дальних патрульных поездок уберечь зрение от губительного отблеска солнца. Пришлось связистам Потаенной воспользоваться подарком ненцев. Это, знаете ли, такая дощечка, в которой сделаны две узкие горизонтальные прорези. Человеку не надо жмуриться, он как бы смотрит на окружавший его слепящий снег в щелку — весьма рациональное изобретение времен неолита.

Но как ни взбудоражен был Гальченко, он по обыкновению от души наслаждался быстротой движения по неоглядной белой равнине.

Вокруг не только бело, но и необычайно тихо. Ветер куролесил где-то далеко, над озером. Здесь царило полное безветрие. И в этой тишине лишь кольца на санях ритмично позванивали вместо традиционных бубенцов.

Упряжки в Потаенной были не цугом, а веерные. Никогда не видели их? В передке саней два, три или четыре кольца. Через каждое пропущены два ремня. Хитрость этого устройства в том, что собаки тянут парами. Если одной из пары вздумается «сачковать», ее тотчас подтянет и заставит работать другая. Ну, конечно, и самому каюру не положено зевать. Прикрикнешь, пристыдишь, назовешь с укоризной имя ленивца или ленивицы, и опять упряжка ходко пошла!

Впоследствии Гальченко, рассказывая об этой поездке, говорил, что именно тогда ему пришла в голову мысль: человечество недостаточно оценило собаку! И вы знаете, я с ним согласен. Да, да, видел, конечно, памятник в Колтушках. Но ведь это памятник подопытной собаке, а надо бы — ездовой! «И чтобы весь был из чистого золота!» — горячо убеждал меня Гальченко.

Кстати, вернувшись на пост, он внес дополнение в эскиз карты — «воздвиг» на одной из площадей Порта назначения памятник с надписью: «Сибирской лайке — от народов Крайнего Севера, от всех полярных путешественников, а также от береговых связистов-североморцев».

Вскоре высокие сугробы закрыли тучу на горизонте. Проверяя направление, мичман Конопицын то и дело озабоченно отгибал край рукавицы и взглядывал на ручной компас.

Наконец он повернул поисковую группу на лед реки.

Гальченко знал, что река эта вытекает из озера Нейто. В центральной, хребтовой, части Ямальского полуострова их несколько, таких озер, и все тамошние реки связаны с ними.

Собаки шибче побежали по речному льду. Лед не ранил их лапы — обуты были в «чулочки», собственноручное изделие Гальченко, которым он очень гордился.

Потянуло гарью. У Гальченко, по его словам, было такое ощущение, словно бы они приближаются к месту пожарища. Еще один крутой поворот реки, и вот истоки ее — озеро Нейто!

Да, и вправду пожарище!

Обгоревший фюзеляж разведчика-бомбардировщика «Хейнкель-111» торчал под углом в сорок — сорок пять градусов, перечеркивая небо. Одно крыло было сломано и распласталось по льду, другое стояло почти перпендикулярно. Передняя часть самолета ушла под лед, и в этом месте образовалась полынья. «Хейнкель» затонул бы весь, если бы катастрофа произошла посреди озера, а не у берега, где глубины, надо полагать, были небольшие.

Полосы дыма, свиваясь в кольца, медленно ползали, как черные змеи, вокруг остатков самолета. Никто из экипажа, понятно, не уцелел. Да это и нельзя было ожидать при таком взрыве.

На льду и на прибрежном снегу валялись обломки плоскостей, какие-то изуродованные почти до неузнаваемости предметы, полуобгоревшие черные трупы, похожие, как всегда, на груду старого тряпья. И над всем этим плавал в воздухе пепел.

Мичман Конопицын приступил к планомерному и систематическому обследованию места катастрофы.

Передвигаться по льду возле полыньи приходилось с осторожностью, так как он пошел трещинами и угрожающе колебался и поскрипывал под ногами.

Судя по ряду признаков, один из моторов тяжело нагруженного «хейнкеля» забарахлил или отказал в воздухе. Летчик попытался дотянуть на одном мотора до озера, с трудом дотянул, даже немного перетянул, хотел было сесть, но неудачно. Самолет с разгона врезался в лед и взорвался.

Но куда и зачем летел «Хейнкель-111»?

На этот вопрос должны были ответить те немногие уцелевшие предметы, которые разметало на большом расстоянии вокруг «хейнкеля» на льду и на прибрежном снегу. Мичман Конопицын приказал отбирать их и бережно укладывать в кучу возле саней.

Три часа без роздыха поисковая группа работала у «Хейнкеля-111», балансируя на шатком льду, подтягивая к себе некоторые предметы хореями, то и дело протирая слезящиеся глаза, которые застилала черная едкая пыль.