Кичкин и Петрович, свободные от вахты, стоят на баке.

— Сколько перемен в моей судьбе произошло, — задумчиво говорит Кичкин.

— По ту сторону Железных Ворот-я был совсем другим, верно?

— Ростом, что ли, повыше стал?

— Не смейся, Петрович. Для меня это важно.

— Прошел Железные Ворота и сразу переродился, так?

— Не только Железные Ворота прошел, но и миновал Молдова-Веке. В жизни каждого, наверное, есть своя Молдова-Веке.

— Просто повзрослел, возмужал, только и всего. Тебе пока еще это непривычно, вот ты и расфилософствовался.

— Может, и так, — кротко соглашается Кичкин.

На реях судов взметнулись праздничные флаги расцвечивания. Видны дома городских окраин.

— А какой я фантазер был, Петрович! До Железных Ворот… Больше всего, знаешь, мечтал «свалиться на абордаж»! Видел себя стоящим у боевой рубки бронекатера с протянутой вперед рукой, может быть, даже окровавленной, наспех забинтованной. Совершал какой-то подвиг, но обязательно на глазах командующего флотилией! И погибал, провожаемый громом орудийных залпов. Скажи, ну не глупо ли?

— По-разному, Генка, можно войти в историю. — Петрович прячет улыбку, потому что пародирует приподнятый тон своего друга. — Можно вбежать на редане, подняв бурун за кормой, как вбегает в гавань торпедный катер! Но можно втянуться торжественно-неторопливо, что в настоящее время и делает наш караван.

— Ну вот, опять остришь…

В столицу Югославии передовые корабли вошли поздним вечером. Город высоких белых зданий и крутых спусков как бы расступился перед ними.

Кое-где зажглись уличные фонари. Стало быть, держатся еще белградцы! Последние лопаты угля, наверное, добирают на своей электростанции.

Несмотря на позднее время, толпа встречающих колышется на пристани, набережной и улицах, прилегающих к Дунаю. Белградцы ждут давно. Задолго до появления первых кораблей стало известно, что непобедимая интернациональная бригада траления, преодолев небывалой плотности и длины минную банку, ведет караван с хлебом и углем для Белграда.

Дежурные с повязками на рукавах, взявшись за руки, сдерживают напор толпы. Над головами взлетают шляпы, мелькают платки.

— Живио! Русски моринарци, живио!

Стоя рядом с комбригом на командирском мостике, Кичкин поднимает на него полный мальчишеского обожания взгляд:

— Вас приветствуют, товарищ комбриг!

— Почему же именно меня? Нас всех.

— Нет, вас особо. Ведь это вы решили загадку Молдова-Веке. Живио — иначе долгой жизни желают вам. Если столько человек желают — а их, смотрите, тысячи здесь, да что я, десятки тысяч, — значит, наверняка проживете сто лет!

Комбриг улыбается — рассеянно и снисходительно…

Кичкин прикидывает расстояние до причалов. Еще, пожалуй, есть время дописать в уме несколько строк…

«Кажется, Ия, сейчас, на подходах к причалам Белграда, я понял наконец своего комбрига. Этого удивительной цельности характера человека, вначале, как ни странно, показавшегося мне не очень привлекательным. (Я много писал тебе о нем.) Так вот: он — безупречный минер! В этом его разгадка.

И он сам сделал себя таким. Терпеливо, год за годом обтесывал свой характер, как скульптор глыбу гранита. Отсекал без всякой жалости все лишнее, все, что могло помешать ему в труднейшей его работе, всякие эти, знаешь, никчемные сантименты, разные чувствительные финтифлюшки. Он подчинил свою жизнь одной цели — быть безупречным минером!

Прямолинейны! Ну и что ж! По-моему, лучше быть прямолинейным человеком, чем каким-нибудь там криволинейным…

Честно признаться, я был глуп. Я подходил к комбригу с поверхностными мерками. Многое представлялось в нем проявлением педантизма, солдафонства, скучной ограниченности. Какая чушь! Всегда, не правда ли, нужно ограничить себя в чем-то второстепенном, стремясь достигнуть первостепенного, очень важного для тебя, насущно важного!

Я, к сожалению, до сих пор распылял свои усилия, мельчился, разбрасывался. Но с этим, поверь, уже покончено! Я прошел через Железные Ворота!

Однако речь сейчас не обо мне.

Мой комбриг, я думаю, не только ограничивал себя в чем-то, он шел даже на жертвы, отбрасывал от себя бесхитростные радости, очень простые, доступные обыкновенным людям.

Интересно бы, например, узнать, может ли он любоваться морем, как любовался когда-то, скажем, в детстве? Ведь с тех пор он побывал на дне моря — с глазу на глаз с немецкой неразгаданной миной.

А речной пейзаж? Получает ли комбриг наслаждение от простого речного пейзажа? Или по привычке у него неизменно возникает одна-единственная тревожная мысль: не прячутся ли опасные мины под зеркальной гладью вод?

Кичкин украдкой косится на комбрига.

Узел морщин над переносицей у него завязался как будто еще туже. Но ведь так оно и должно быть: легко ли, просто ли дается подвиг?

И они, эти морщины, уже не исчезнут никогда. Даже сейчас не разгладились — врезаны в лоб грубым резцом судьбы.

Пожалуй, отчасти напыщенно звучит: резец судьбы. Ладно, в письмо Ийке не вставлять!

«Пробивать новый фарватер, Ийка, трудно всюду и всегда, запомни это!

Я уверен: что-то не только прибавилось в душе, но и убавилось после преодоления минной банки между Молдова-Веке и Белградом. За все в жизни, в том числе и за подвиг, Ия, нужно платить, причем по самой дорогой цене!

Поэтому-то комбриг неизменно суховат и официален в обращении. Но это лишь своеобразная защитная реакция. Он отгораживается от малознакомых людей молчанием. Можно сказать иначе: как бы надевает под китель невидимую кольчугу, не очень удобную — ни повернуться, ни согнуться. Зато он защищен.

Да, конечно, в какой-то степени он пожертвовал собой. И он не один такой. Люди на войне, побывай, за пределами физического и душевного напряжения, как-то по-другому видят и чувствуют теперь мир.

Пройдет ли это у них? Не знаю.

О, я понял, Ийка, понял! Столь дорогой, столь чудовищно дорогой ценой достается нам всем победа в этой войне!..

Мой комбриг, безупречный минер, который провел наш караван со снарядами, горючим, хлебом и углем в обход стодвадцатикилометровой минной банки, пожертвовал для победы собой, хотя и остался в живых…»

Однако увлекающегося Кичкина, насколько я понимаю, занесло и на этот раз. Боюсь, что многое он по обыкновению, сильно преувеличил.

О, если бы Кичкин хоть на минуту мог заглянуть в мысли своего комбрига, который молча стоит рядом с ним на мостике, гладко выбритый, подтянутый, в парадной тужурке с орденами!

Да, Иван Сергеевич был прав: он, Григорий, — счастливый человек! Детство его было трудным, но ведь у него были верные друзья. Именно они и помогли ему стать тем, кем он стал, то есть минером высокого класса и волевым командиром.

«Пусть все они по мановению волшебной палочки, — думает Григорий, — перенеслись сюда, ко мне, на мостик головного тральщика, чтобы разделить со мной сегодняшнее торжество у заполненных толпами людей причалов Белграда!

Судьбы людей взаимосвязаны гораздо теснее, чем принято думать. Бесспорно, жизнь моя сложилась бы по-иному, не встреться на пути Володька, Туся, тетя Паша, дядя Илья, Иван Сергеевич.

Что было бы, например, со мною, если бы мальчик в резиновых ботфортах, похожий на Кота в сапогах, не подсел ко мне на ступенях Графской лестницы и не спросил; «А чому ты такый сумный?»

А Туся, раздражительная, но справедливая Туся? Быть может, мой характер был бы изломан, исковеркан, не сними она с меня тяжесть мнимой вины перед погибшим Володькой.

И уж наверняка я был бы вынужден вернуться с Черного моря в свой опостылевший Гайворон, если бы тетя Паша и дядя Илья не помогли мне зацепиться за маяк на мысе Федора.