Случай этот, кстати, довольно полно характеризует отношение к Гальченко его товарищей в Потаенной. Старшина Тимохин считал почему-то, что Гальченко балуют на посту. «У пяти нянек…» — многозначительно бурчал он себе под нос. Но это была неправда! «Нянек»? Вот уж нет! Воспитание было чисто спартанским, и вы сейчас убедитесь в этом.

Третьего декабря — Гальченко запомнил эту дату — впервые в жизни ему пришлось применить оружие — по приказанию начальства.

Внезапно характер его любимца испортился. При раздаче мороженой рыбы Заливашка стал огрызаться на собак, а те пугливо шарахались от него, хотя в таких случаях обычно не давали спуска друг другу. Изменился и вид пса. Глаза его покраснели, пушистая пегая шерсть на спине вздыбилась. То и дело он широко разевал пасть и клацал зубами, будто зевал. Гальченко ничего не мог понять.

Тюрин, который пилил у бани дрова, посоветовал привязать собака к колышку и поскорее разыскать начальника поста. Гальченко так и сделал.

Несколько минут простояли они с Конопицыным перед собакой, которая металась на привязи.

— Заливашечка, бедный мой Заливашечка… — бормотал Гальченко, дрожа от страшного предчувствия. — Что с тобой случилось, скажи мне, что?

Хозяина пес еще узнавал. Когда Гальченко окликнул его, пушистый хвост приветливо качнулся. Но вслед за тем верхняя губа собаки приподнялась, Заливашка оскалился — на хозяина-то! — и жалобно, тоскливо клацнул зубами.

— Отойди! — сказал Конопицын. — Плохо его дело. Жаль, добрый пес был. Тягучий.

— А что это с ним, товарищ мичман?

— Взбесился, разве не видишь?

— Почему?

— Наверно, песец бешеный его покусал. В тундре это бывает.

— Что же теперь делать?

— Пристрелить надо Заливашку, пока других собак не перекусал.

Сердце у Гальченко упало.

— Как — пристрелить? — забормотал он. — Заливашку — пристрелить?!

— Придется, Валентин! Сходи-ка за винтовкой своей.

Будто поняв, о чем идет речь, Заливашка залился безнадежно-тоскливым воем.

— Чтобы я сам его пристрелил? Я же не смогу, товарищ мичман!

— Сможешь! Что это значит: не сможешь? Твоя собака, из твоей упряжки, ты, значит, и должен ее пристрелить. Тюрин, принеси-ка Валентину его винтовку!

Тюрин сбегал за винтовкой, потом они с Конопицыным ушли в баню, которая тогда еще служила жильем связистам. А Гальченко, держа винтовку в руках, остался стоять возле Заливашки.

Ну что вам дальше рассказывать? Делать было нечего, он выполнил приказ командира. От его выстрела остальные собаки шарахнулись в сторону и завыли…

Плакал ли он? Говорит, что нет, удержался как-то. По его словам, с моря дул очень сильный ветер, а слезы на ветру сразу обледеневают, и веки слипаются, не видно ничего.

Вошел он в баню, молча повесил винтовку на бревенчатую стену. Никаких расспросов, никаких соболезнований! Конопицын играл в домино с Галушкой и Тюриным. Гальченко быстро разделся, разулся; вскарабкался на вторую полку и отвернулся к стене. Внизу как ни в чем не бывало продолжали деловито хлопать костяшками.

Несколько минут еще прошло.

— Заснул? — спросил кто-то, кажется Тюрин.

— Притих. Заснул, надо быть.

Конопицын встал из-за стола, шагнул к нарам и старательно укрыл Гальченко своим тулупом.

— Печка греет сегодня не особо, — пояснил он, словно бы извиняясь перед товарищами. — А ему на вахту через час…

Но возвращаюсь к дому в Потаенной.

Строили его полярной ночью — за исключением фундамента, — однако опасения Гальченко в отношении кромешного мрака оказались, по счастью, неосновательными. Мрак был не кромешный.

Примерно между тринадцатью и пятнадцатью часами чуть светлело. Это немного похоже было на предрассветные сумерки. Но как ни старалось, как ни тянулось к Потаенной солнышко из-за горизонта, лучи уже не могли достигнуть ее. И все-таки полдневные сумерки напоминали о том, что где-то, очень далеко, солнце есть и оно обязательно вернется.

Со второй половины ноября над Карским морем воцарилась полярная ночь. Однако строители продолжали работать.

Когда наступало полнолуние, видимость, по словам Гальченко, делалась вполне приличной, гораздо лучше, чем в средних широтах. Правда, тени, отбрасываемые предметами в лунном свете, были совершенно черными. К этому приходилось приспосабливаться.

При свете звезд тоже можно было работать, хотя и не так хорошо. А вот северного сияния Гальченко не терпел. Говорит, что было в нем что-то неприятное, злое, противоестественное.

Со своей стороны, могу подтвердить это ощущение молодого матроса. И я не любил и до сих пор не люблю северное сияние.

Оттенки красок на небе беспрерывно переливаются, меняются — от оранжевого до фиолетового. Очертания также самые причудливые, даже изысканные. То свешиваются с неба светящиеся полотнища, прочерченные полосами, тихо колеблющиеся, будто от дуновения невидимого ветра. То возникает вдруг огромный веер из разноцветных, торчащих во все стороны перьев. То в разных участках неба, точно пульсируя, вспыхивают красноватые пятна, с головокружительной быстротой исчезают и снова появляются.

Да, гримасы вероломного полярного божка!

Впрочем, может быть, это чисто индивидуальное восприятие, на знаю. Как бы там ни было, вкусы мои и Гальченко в данном случае полностью совпадают.

«Катка [21] дурит на пазорях [22] ». Вы вспомнили старинную поморскую примету. Иными словами хотите сказать, что антипатия к северному сиянию вытекала из нашей общей с Гальченко военно-морской профессии? Возможно, и так. Обычно нелегко докопаться до корней иных антипатий или симпатий.

И в самом деле, какого, даже самого уравновешенного, штурмана, прокладывающего курс с помощью магнитного компаса, не выведут из себя причуды его в связи с блекло-оранжевыми, красноватыми и фиолетовыми пятнами, пробегающими по небу? Но ведь на большинстве наших кораблей давно уже применяются гирокомпасы — приборы, не чувствительные к магнитным бурям. Да и Гальченко был связистом, а не штурманом.

Вот это дело другое! Вы правы, северное сияние отрицательно влияет на радиосвязь, вызывает сильные помехи. Так с чего же было любить его радистам?

Но главное, думается мне, все же в строительстве дома. Судя по описаниям Гальченко, строителям было очень трудно примениться к вероломно-изменчивому свету, падавшему сверху на снег как бы из гигантского витража. Свет этот внезапно ослабевал или совсем затухал, потом так же внезапно вспыхивал с яркостью, от которой ломило в глазах. Северное сияние вдобавок то и дело меняло свое место на небе. То оно разгоралось прямо над головой, то едва пробивалось издалека сквозь мрак, возникая низко, у самого горизонта, как зарница. Зрению почти невозможно приспособиться к беспрестанным метаморфозам на небе.

Нет, в Потаенной было не до полярной экзотики! Людям нужно работать, а не взирать на небо, засунув руки в брюки и громогласно восхищаясь этой экзотикой!

Предупреждаю: я столь подробно рассказываю про строительство дома, потому что оно имеет непосредственную причинную связь с тем спором, который возник вскоре между связистами Потаенной о послевоенном ее будущем, а через непродолжительное время нашел свое воплощение в эскизе карты…

Забыл сказать, что перед самым ледоставом связисты выловили из воды несколько бочек с горючим и перестали теперь дрожать над каждым его галлоном.

Когда небо было затянуто тучами, мичман Конопицын отдавал приказание Галушке запустить движок. В снег втыкали шест и подвешивали к нему электрическую лампочку. Пускали в ход также фонарь «летучая мышь». Преимущество его, как вам известно, в том, что он не боится ветра. Ламповое стекло было загорожено проволочной сеткой.

У связистов имелись две «летучие мыши». Одна горела постоянно на вышке в кабине сигнальщика-наблюдателя, другая использовалась исключительно на строительстве.