У тихого огня хочу согреться,
Но никуда мне от тебя не деться,
И я сгореть могу в твоем огне.
Не любящий меня
Ну, как живешь, не любящий меня,
Тебе в тоске вседневной хорошо ли?
Какую из подружек разменял,
Боец мужской неколебимой воли?
Я умерла, остался только стыд.
Прости меня – отчаянную, злую.
И только по ночам болит, саднит,
Горит на коже след от поцелуя!
Тот город
Тот город, в котором остались осколки меня,
Живёт, как и прежде, ложась под колеса машин.
И ты позабыл, как однажды судьбу разменял
На мелочь измен, растранжирив остатки души.
А я доживаю в России, за краем Земли,
Забыв окольцованный город, ослепший и злой.
И сердцу как будто по-детски сказали: «Замри!»
И сверху засыпали солью, песком и золой.
Тот город, где дворник мои дометает следы,
От сирой страны отгорожен асфальтом Кольца.
Меня он из праха, как будто бы куклу, слепил,
Потом, наигравшись, до пепла спалил, до конца.
Кинжал
Гроза гремела, кони ржали,
Орлы срывались с высоты,
И расцветали на кинжале
Любви и ревности цветы…
Все это было – но не с нами,
Не в этих тусклых временах,
Осталось песнями и снами,
И дразнит бедную меня.
А где же ты, сбежавший резво,
Забывший рыцарства азы?
И не кинжал меня зарезал,
А твой раздвоенный язык!
Утро в деревне
На снег спустились первые грачи,
Береза за окном в тумане тонет.
Веселый черт в печной трубе кричит –
Весну в отдельно взятом регионе
Приветствуя, он пляшет и гудит.
Тепло еще накличет непременно.
А роща рвет тельняшку на груди,
Хотя еще в сугробах по колено.
Я выхожу на волглое крыльцо,
И птичий грай звучит весенним зонгом.
Туман ладошкой гладит мне лицо,
И алый свет встает над горизонтом.
В огороде
Такая жара, что расплавились пальцы,
Сведенные на черенке
Лопаты тяжелой. И сколько ни пялься,
Но все же копайся в тоске
На этом зачахшем своем огороде,
Где лишь лебеда и осот.
Чужая коза неприкаянно бродит,
Сухую травинку сосет.
Я жду урожая, как будто рожаю,
Но будет ли толк без любви?
Еда дорожает, но здесь я чужая,
Забыта козой и людьми.
Картошка, морщинистая, как старушка,
И мелкий, тщедушный севок…
Я землю вот эту взобью, как подушку,
И выращу много всего!
Забор
Два ведра зелёной краски
И один забор,
Старый кот глядит с опаской
На меня в упор.
Тихо воют в огороде
Злые кабачки,
Помидоры не доходят,
Дохнут от тоски.
Нет, меня не любит вроде
Сельская фигня,
Тихо плачу в огороде
На исходе дня…
О тех…
Пойдём, помолимся, дружище,
Туда, где дерево в тоске,
Где голос основанья ищет,
Но все висит на волоске.
Помолимся, по крайней мере,
О тех, кто выпал из гнезда,
Кому в лишенном чуда мире
Всевышний козырей не сдал.
Как докричаться нам до Бога
В своей, забытой им, глуши,
Мы и хотим совсем немного:
Любви и света для души.
Имя
Я Ольга, Хельга… В имени моем
Варяжский отразился окоем
И слышится глухой набат набега.
Мы приходили править на Руси…
Но где теперь мы? Господи, спаси:
Мы растворились – черное на белом.
Прозрачен, но не призрачен мой мир,
В нем прадед, лейб-гвардейский канонир,
Соседствует с потомком крепостного.
А в дальней тьме бесчинствует монгол…
Все принял род мой и перемолол,
И потому крепка моя основа,
Но как понять, когда судьба трудна,
И подо мной качается страна,
Служить которой я была бы рада?
Пускай хотя бы тихие слова
Я принесу, и буду в них права,
Они – мои награда и отрада.
Я Ольга, только власть не для меня,
Сама собой не правила ни дня –
Дала свободу и душе, и телу.
Все в имени своем узнала я!
И викинга суровая ладья
Придет за мной к последнему пределу.
Дядя Коля
Последний мужик в умирающем нашем селе,
Печник Николай, погубивший глаза самогоном,
Выходит погреться на солнце – картохой в золе,
Такой же обугленный, с яростным глазом зеленым.
Когда-то он русскую печь поднимал от души,
В том доме, где пряталась я, вся из боли и страха.
Меня тормошил, и стакан за стаканом глушил,
Ругался и пел, и как будто дымилась рубаха…
Он смотрит на солнце и видит… А явь или сон,
Не так уж и важно, и хочет он только покоя.
В его телогрейку уткнусь побелевшим лицом
И тихо скажу: "Ты держись, ты живи, дядя Коля!.."
Мяв!
Когда ко мне зимой прибилась кошка
И привела измученных детей,
Была я словно голый нерв без кожи
И видеть не могла чужих людей.
Но эта неподъемная забота –
Мороженные уши и хвосты –
Меня отогревала отчего-то,
Хотя и были коготки остры.
Порой вся эта чёртова семейка,
Мою еду на части разодрав,
Съедала всё, и отобрать посмей-ка:
Немедля раздавался грозный мяв!
Но ввечеру, устроившись под пледом,
Они включали пламенный мотор,
И засыпала я за ними следом,
И страшных снов не видела с тех пор.
Теперь живу бесстрашно и упрямо,
Пока меня от всяких бед хранят
Седая кошка – ласковая мама,
И чёрный кот, и ярко-рыжий брат!
Воинство
История репьями колется,
И за околицей моей
Опять в намёт бросает конницу
Неукротимый Берендей.
Давно в пространстве нашем мира нет,
Безумен враг и рвётся в бой,
Но ступа яростно пикирует
С пилотом Бабою Ягой.
Врагу усталому напиться бы,
От жара глотки ссохлись аж,
Но заминирован копытцами
Весь окружающий пейзаж!
Бежали конные и пешие,
И водяные вслед палят.
Ведут кикиморы и лешие
В плен перепуганных козлят…
Храня своей земли достоинство,
На этом крайнем рубеже
Застыло сказочное воинство,
Поскольку некому уже.
Предрассветное
Темнее всего перед рассветом
Бенджамин Дизраэли
Я живу – доживаю за краем земли,
Где «Сапсан» не нарежет пространство ломтями,
Где не надо спешить и толкаться локтями,
Где упавшая ночь прошептала: «Замри!»
Петухи выкликают ненужный восход,
На реке невидимкой кричит пароход
И огни собирает на нитку,
Я тогда выхожу в предрассветную мглу,
