В окошке регистратуры толстая бабища решала какой-то бесконечный кроссворд. Или сканворд. Или как их там? Толстые, ярко накрашенные губы ее беспрерывно шевелились.
Надя осторожно постучала костяшками пальцев по дверце окошка.
— Гонзалес Лариса Васильевна! В какой палате? — каким-то просительным тоном, выдавила она из себя.
Во всех государственных учреждениях Надя слегка робела. Потому или откровенно хамила, или едва слышно, застенчиво бормотала.
— У меня обед, — не поднимая глаз, проворчала бабища.
— Неужели трудно ответить?
— Читать умеешь? Грамотная?
Бабища не поленилась, с удивительной легкостью оторвалась от стула, высунулась почти до пояса из окошка и тыкнула пальцем в мятый листок на кнопке. Потом бросила на Надю, полный ненависти взгляд, и с треском захлопнула окошко.
На листке ученическим почерком было нацарапано:
«Регистратура! Обед с 12–15 до 12–45. Не стучать!».
Надя взвинтилась и начала действовать старым казачьим способом. Свалила пакеты на скамейку, достала из сумочки кошелек, из него пятьдесят рублей и опять постучала. Окошко раскрылось мгновенно, но не успела бабища и рта раскрыть, Надя сунула в окошко бумажку и повертела перед самой ее физиономией. Та, взглядом кролика на удава, несколько секунд смотрела на бумажку, потом перевела взгляд на Надю.
— Чего тебе? — мрачно спросила она.
— Гонзалес Лариса Васильевна! В какой палате?
Бабища проворно ухватила бумажку, сунула в карман. Достала из ящика стола амбарную книгу, слюнявя пальцы, принялась листать.
— Фамилия?
— Моя?
— Свою оставь при себе. Больной?
— Гонзалес. Лариса Васильевна.
— Когда поступила?
— Не знаю. Воспитательница она. Из детдома.
— А-а…. Испанка-а.… Давно уже тут, — почему-то разочарованным тоном пропела бабища. И захлопнула амбарную книгу. — Иди на второй этаж. Пятая палата. Все доходяги там. Ты ей кто?
— Отвали! — привычно рыкнула Надя.
— Белый халат с собой носить надо! — в ответ не удержалась бабища. И захлопнула окошко. Теперь уже окончательно и бесповоротно.
Надя хотела постучать и прочесть короткую лекцию о хорошем воспитании, ее больно резануло слово «доходяги», но плюнула. Не надо перевоспитывать человечество, само когда-нибудь доползет до гуманистических идеалов. Человек человеку друг, брат и все такое.
На втором этаже, естественно, пошла не в ту сторону. И сразу чуть с ума не сошла. Номера палат, как в китайской головоломке. Сначала четырнадцатая, потом сразу восьмая, потом почему-то третья. И спросить не у кого. Ни одного белого халата. Длинный коридор будто вымер. Только где-то громко орал телевизор.
Допилила до самого конца коридора и уткнулась в приоткрытую дверь маленькой подсобки. Осторожно просунула голову внутрь, увидела сидящую на табуретке худую женщину с изможденным лицом. Та откусывала от гигантского, (в полбатона!), бутерброда с ливерной колбасой, запивала чаем из тонкого стакана с подстаканником.
— Простите, где пятая палата?
— Где ж ей быть? — неожиданно ласковым тоном пропела женщина. И отхлебнула из стакана. — Ступай, милая, обратно по коридору, сама увидишь. В самом конце она и есть.
Надя распахнула дверь пятой палаты и чуть не закашлялась. В лицо ударила волна чудовищно спертого воздуха. Несмотря на жарищу, форточка была заклеена намертво. Запах пота, несвежего постельного белья, почему-то кислой капусты, йода и туалетной хлорки, такой коктейль не всякий нос выдержит.
Четыре кровати с пружинными сетками, на них, укрытые до подбородков одеялами, лежали три сморщенные старушки. Одна кровать пустовала. Две тумбочки и умывальник в углу. Вот и весь сервиз.
Надя окинула взглядом старушек и попятилась, уверенная, что ошиблась. Ларисы Васильевны здесь нет. И быть не может.
— Наденька-а! Приехала-а! — тонким голосом протянула одна из седых старушек с кровати у самого окна.
Надя сделала шаг вперед, всмотрелась в лицо лежащей и чуть не вскрикнула. На кровати, похожая на скелет обтянутый кожей, лежала ее воспитательница, вторая мать, Лариса Васильевна Гонзалес.
«Какой ужас!» — промелькнуло в голове у Нади, но она, собрав всю волю в кулак, радостно улыбнулась. Вернее, попыталась. Наверное, у нее получилось не лучшим образом. Лариса Васильевна, (или старушка, похожая на ее мать!?), понимающе покивала головой.
— Знаю, знаю. Я похожа не черта. Не пугайся.
Господи-и! Конечно, она хрюшка неблагодарная. Сколько лет не навещала Ларису Васильеву? Три года? Четыре? Нет, уже семь! Время летит, чихнуть не успеешь, уже новый век начался.
— Проходи, Наденька! Садись. Вон, возьми стул. Очень рада, что ты выбрала время, приехала навестить.
Голос у Ларисы Васильевны стал тонким, но по-прежнему чуть хрипловатым. «ЛорВася» всегда нещадно дымила. Единственной из воспитателей и персонала детдома не выпускала папиросу изо рта. Запах «Беломора» и духов «Кармен» были ее визитной карточкой.
Бедная Лариса Васильевна! Что с вами сталось! Темноволосая красавица, с огромными выразительными глазищами и хищным ястребиным носом. Как две капли воды похожая на знаменитую итальянскую актрису Анну Маньяни. Мы все вами гордились, подражали вам, мечтали быть похожими на вас!
Что с вами сделалось? Кто сотворил эту несправедливость?
Надя пристроила пакеты на тумбочку, цветы положила прямо на одеяло, на грудь своей воспитательницы.
— Как чудесно пахнут! Вазы у нас нет. У меня в тумбочке где-то есть банка. Потом нальешь воды, и поставим на окно. Меня часто навещают, ты не думай. Коля Сазонов недавно был. Маша Илларионова. Мы все следим за твоими успехами. Очень гордимся тобой.
Надя кивала головой, но не могла выдавить из себя ни звука. Только улыбалась и кивала головой.
— А почему Наташа не приехала?
— Вы же ее знаете. Все бегает, суетится. В следующий раз приедем вместе.
Некоторое время поговорили о пустяках, о погоде. Потом вспоминали воспитанников, то одних, то других… Кто кем стал, кто куда уехал, кто кому пишет, кто пропал, будто в воду канул.
Наконец, Лариса Васильевна, уловив в глазах Нади тревожное ожидание, немой вопрос о «нечто важном», слегка приподнялась, сделала подушку чуть повыше и, откинувшись на нее, посмотрела на Надю ясными глазами:
— Я никогда не говорила, хотя прекрасно знала, рано или поздно спросишь.… Теперь время пришло. Дальше откладывать нельзя. Пододвинься поближе. Ты теперь взрослая самостоятельная девушка.
Надя, вместе со стулом сдвинулась к изголовью и наклонилась к ней совсем близко. Почувствовала даже дыхание. Прерывистое и какое-то очень-очень слабое.
— У тебя есть мать. Знаю, я нарушаю все инструкции, но ты должна знать. У тебя есть мать. Она жива и здорова. Ты должна дать мне слово, что съездишь к ней и.… И простишь ее.
Надя, расширенными от изумления глазами, смотрела на свою красавицу-воспитательницу или на то, что осталось от нее, и непроизвольно отрицательно мотала головой.
— Не-ет! Не-ет! — едва слышно шептала Надя. — Что ж она раньше-то… Она мне раньше была нужна, а сейчас.… Нет, нет!
— Надо быть добрыми! Запомни, Наденька! Надо научиться людей прощать. А дам адрес. Ты съездишь и… простишь ее.
Лариса Васильевна глубоко вздохнула и слегка отвернула голову к стене. Было видно, что ей болезненно трудно произнести вслух именно эти слова.
— Жаль, что Наташа не приехала! — глухо сказала Лариса Васильевна. — Очень хотела ее повидать.
Потом повернула голову, знакомым учительским тоном, добавила:
— Но пассаран, девочка! Но пассаран!
Наталья сидела на коленях у Дергуна. Он ее привычно ощупывал. Грудь, бедра, талию. Такая у него была привычка. При всем честном народе сажать к себе на колени девиц из подтанцовки или из реквизита и «проводить ревизию». Считал себя в своем праве. Кто-то взбрыкивал, и Дергун получал по полной программе «анданте». Но, к его чести, никогда не обижался и, уж тем более, никогда не мстил «отказнице». Был выше этого. Большинство относились к этому как к игре. Подумаешь, погладит тебя слегка шеф по заднице, не убудет, иногда даже приятно. Тем более, от Дергуна всегда приятно пахнет. И вообще, он умеет обращаться с женщинами.
