Карл и Деций сидели на кухне за большим столом. Под глазом у астролога красовался синяк. На лбу довольно большая шишка.

После третьей кружки «помпейского» у Карла закружилась голова. Деций, напротив, чувствовал себя превосходно. У художника возникло стойкое убеждение, астролог пьет вино как воду. И абсолютно не опьянеет, даже если выпьет целую бочку.

Пышнотелая служанка в этот вечер уже не улыбалась. Она вовсе не смотрела на художника. Сосредоточила все свое внимание и заботливость на хозяине дома. Но, увидев, что и на него не действуют «ее чары», по крайней мере, сегодня, и вовсе разобиделась и ушла на кухню.

Художник и астролог остались с глазу на глаз.

— Я понял… кто ты! — неожиданно спокойным тоном заявил он. Но тут же силой помотал головой. — Правда, мне опять не поверят!!!

Карл не нашелся, что ответить. Просто улыбнулся.

— Как я раньше не догадался! — сокрушался Деций. — Ведь это у тебя на лбу написано!

Карл понимающе кивнул. Ему не хотелось обсуждать эту тему.

— Ладно! — вздохнув, сказал Деций. — Давай лучше споем… Вот эту знаешь?

«Жила в одной Империи… красотка Люциана…

Ха-ха, ха-ха, красотка Люциана!..»

Карл отрицательно помотал головой. Такой песни он не знал. Деций слегка погрустнел, но тут же весело вскинулся.

— Тогда ты… Что-нибудь из своих… Давай, давай…

Карл на секунду задумался и, неожиданно для себя самого, запел:

«Однозвучно-о… гремит колокольчик…

И дорога-а… пылится слегка-а…»

Карл в общем-то неплохо пел. Да и слухом его Бог не обидел. Давно замечено, если человек талантлив, то талантлив разнообразно.

«И уныло-о… по ровному полю-у…

Разливается… песнь ямщика-а…»

Была глубокая ночь. Над сонными Помпеями, сквозь стрекот цикад, лилась песня…

Два низких мужских голоса старательно выводили…

Майк Кустофф сотворил невозможное. Невозможное и непостижимое для всей осведомленной пишущей об эстраде братии. И просто для фанатов всех мастей. Договорился о встрече с всемирно-известным Азнавуром. Пришлось, конечно, унижаться, клянчить и просить о помощи самого Никаса Сафронова.

Никас Сафронов посещал Россию отнюдь не каждый день. Изловить самого знаменитого работника холста и кисти любому жаждущему стоило большого везения.

Майк Кустофф, чтоб не суетиться попусту, заехал, в ближайшую церковь, поставил свечку и попросил кого следует помочь ему осчастливить одну достойную девушку. Судьба пошла Майку навстречу. Короче, Никас Сафронов пустил в ход, (правда, непонятно с какого перепуга, для какой такой надобности), все свои связи, контакты и обаяние. И вышел на всемирно-известного армянина. В смысле, француза. Но это как кому нравится.

И французский шансонье, и композитор дрогнул. Нарушил свой незыблемый принцип, ни при каких обстоятельствах не встречаться с поклонницами после концерта. Никто не знал, какие доводы пустил в ход Никас Сафронов, какие златые горы посулил. Но факт остается фактом. Шарль Азнавур согласился уделить три минуты своего драгоценного времени какой-то неизвестной девочке, которая, кстати, сама даже не пела, не сочиняла, ничего такого.

Не иначе, Азнавур, таким образом, решил отблагодарить Никаса за удачный портрет, написанный несколько лет назад в Париже. Вездесущие папараци, знающие все и вся про всех языки высунули от нетерпения и любопытства. Как сторожевые псы перед кормежкой. Даже тявкать перестали.

Договорившись с Никасом, Майк мысленно сплюнул три раза через левое плечо и постучал костяшками пальцев себя по голове. Чтоб не сглазить. Но сообщать об этом Кристине не спешил. До концерта Шарля Азнавура оставалось еще целых два дня.

Майк и Кристина уже привычно лежали на тахте, укрывшись белоснежной простыней. Майк, как и всегда после близости с женщиной, был чрезвычайно доволен собой. Кристина уже традиционно была тиха и чуть грустна.

— Солнышко! Что мне будет, если я воплощу в жизнь одну из твоих мечт?

— Господибогмой! Помолчи! — поморщилась Кристина, — Ты меня совсем не знаешь. Я не какая-то там… восторженная пустая мечтательница. У меня есть вполне конкретный план жизни.

— Поделись, если не секрет.

— Никакого секрета нет. Выпустить в свет группу молодых людей и девушек, живущих богатой насыщенной духовной жизнью.

— Что потом?

— Потом воспитать и приобщить к лучшим образцам высокого искусства следующих. Потом следующих.

— И так до пенсии. Веселенькая перспектива, ничего не скажешь.

— Господибогмой! А твои портреты? Это что, позволь спросить. Духовные поиски смысла жизни? Или просто тупой конвейер для зарабатывания денег?

— Разумеется, конвейер. Никогда и не скрывал. Я ремесленник.

— Это пошло. Иметь способности и…

— Та-ак! Мы докатились уже до оскорблений!

— Еще нет. Но на грани того. Так что, давай прекратим.

— Мы просто разговариваем, ничего больше.

— Господибогмой! Ты можешь помолчать?

— Я тебя до такой степени раздражаю?

— Вовсе нет. С чего ты взял?

— Такое впечатление напрашивается само собой.

— Убери руки! Подожди!

— Дело, прежде всего!

— Я должна сказать тебе нечто важное!

— После, после!

— Господибогмой! Что такое? Даже договорить не дает!

Если записать разговоры в постели по ночам любой парочки на старую магнитную ленту, ею вполне можно несколько раз по экватору опоясать земной шар. А сколько таких пар в данный момент лежит в постелях, на тахтах и диванах? В одной только столице? А по всей стране? А если приплюсовать сюда Европу со скандинавскими странами? Дух захватывает! О Южной и Северной Америках говорить не будем. Бог с ними. У них там этим делом занимаются уже и в ваннах, и на кухнях, и даже на лестницах. Совсем одичали.

Вот если какое-то инопланетное существо подлетит на корабле к нашей прекрасной голубой планете? Что оно, это самое существо увидит? Вся планета опутана, перемотана в несколько слоев магнитной лентой. Оно, это самое инопланетное существо, разумеется, без труда расшифрует все эти ленты, все эти записи. И что услышит? Какое у него сложится впечатление о нас, землянах?

Чем мы, собственно, занимаемся ночами? До и После этого самого? Вечного, загадочного, необходимого, примитивного, возвышенного, манящего и бесконечного? Решаем теорему Ферма? Обсуждаем насущные философские проблемы? Слышали бы мы самих себя, ох, поубавилось бы у всех нас, (в смысле, человечества), спеси, чванства и амбициозности.

— Все-таки, ты очень наглый тип.

— Все с точностью до наоборот!

— Наглый, наглый!

— Я скромный и даже застенчивый.

— Нет, ты очень наглый. Самоуверенный и даже циничный.

— Тебя что-то не устраивает? Опять чем-то недовольна? Я тебя раздражаю?

— Господибогмой! Я лежу с тобой в постели! Причем уже не в первый раз!

— Помню. Ценю и уважаю. Горд и счастлив.

— Это означает что угодно, только не то, что ты, бедненький, меня раздражаешь!

— А что это означает?

— То самое.

— Это не ответ. Что именно?

— Прекрати этот унизительный инквизиторский допрос. Я вовсе не обязана отвечать.

— Настаиваю. Категорически!

— Господибогмой! Не заставляй меня произносить вслух, это еще не созрело внутри.

— Долго прикажешь ждать? Этого самого созревания.

— Не торопи меня. Я тебе еще не до конца доверяю.

— Приехали! Лежишь со мной в постели, причем уже не в первый раз, как ты выразилась, и не доверяешь?

— Кажется, мы начинаем ссориться? Господибогмой!

— Ну, уж нет! Никогда! Запомни! Никогда у нас с тобой не будет пошлых обывательских бессмысленных ссор. Клянусь!

— Хотелось бы верить.

Врач хирург Игорь Верко был пьяницей профессионалом. Не алкашем, не больным с запоями и распадом личности, именно пьяницей. Пил понемногу, сто-сто пятьдесят в сутки, но ежедневно. Без перерывов на отпуск, отгулы и прочие глупости. Девизы: «Мастерство не пропьешь! Пьянка работе не помеха!» — это о нем. Об Игоре Верко.