Это было как снегопад! Павел подул на них из велосипедного насоса, а потом просто так, ртом, и листовки полетели во все стороны, усеяли пол, шкаф, стол.

— Браво-о! Просто, как все гениальное! — в восторге завопил Андре. Представляете, как они полетят с высокой крыши, где всегда ветер!

Даня умерил его восторг:

— Погоди кричать. Надо проверить с секундомером, во сколько минут вытекает вода из банки. Для нас это очень важно.

Секундомер показал шесть минут.

— Отлично! Этого довольно, чтоб обделать все наше дельце, — уверенно сказал Андре. — Я берусь за шесть минут спуститься с самой высокой точки Нотр-Дам.

— Нам нужно не только спуститься, но, главное, удрать как можно дальше, чтоб никто нас не заподозрил, — подал голос Павел. — Это важнее всего.

— На Нотр-Дам мы, конечно, не полезем, — прибавил Даня, — а вот на какой-нибудь высокий многоэтажный дом в центре стоит попробовать. Да вот хоть на тот универмаг, о котором говорил Андре. Ведь ты, кажется, сказал, что он находится в самом центре? — обратился он к Андре.

— Да, на улице Амстердам, почти напротив вокзала Сен-Лазар, отозвался Андре. — Ближе к вечеру там большое движение: люди возвращаются с работы в свои пригороды или, наоборот, приезжают в Париж, чтобы где-нибудь побывать. Тут в самый раз пустить наши листовки.

Вернулся из города Жан-Пьер. Ему торжественно продемонстрировали "адскую машину".

— Что ж, остроумно придумано, — похвалил он изобретателей. — Если все пройдет удачно в первый раз, можно будет использовать эту штуку в других городах, на других крышах. Только, прежде чем пускаться в путешествие с вашей "адской машиной", вы должны точно знать, на какую крышу будете ее водружать, какие к этой крыше подходы, как на нее подыматься и в какой час это лучше делать. Словом, это вовсе не так легко и просто, как вам кажется. И помните: от вашей осторожности и продуманности всей операции зависит безопасность очень многих товарищей. Провалитесь вы — за вами потянется целая цепь провалов и арестов.

— Разведку беру на себя, — объявил Андре. — Ни Дени, ни Поль не знают Парижа. Значит, это должен делать я.

Жан-Пьер, обычно не очень ласковый с детьми, вдруг с неуклюжей нежностью потрепал сына по темной, коротко остриженной голове:

— Ах ты, неугомонный! Только будь осторожен, все мы тебя просим.

Фабьен ничего не сказала, но так взглянула на сына, что у Дани защемило сердце. Так когда-то, в незапамятные времена, смотрела на него мама-Дуся. Отец. Лиза. Где они? Увидит ли он их когда-нибудь?.. И все сильнее подступала горечь, все сильнее щемило внутри, и надо было большое усилие, чтоб отогнать от себя, стряхнуть воспоминания. Да, он был не один на чужбине, ему повезло, он нашел товарищей, друзей. Вон какие добрые, честные, настоящие люди вокруг! Жермен, и Николь, и профессор Одран, которые его выходили, и Павел, который делил с ним опасность и был ему верным товарищем. А теперь семья Келлера, такая радушная, ставшая совсем своей. И Андре, пылкий, смелый, настоящий Гаврош по своим повадкам. Даня привязался к ним, он любил их, как своих, близких, но все-таки…

— Так помните: осторожность и еще раз осторожность, — донесся до него голос Жан-Пьера.

На улицу Амстердам Андре путешествовал трижды. Один раз утром, другой раз днем, третий — вечером. Он изучил все потоки пассажиров на вокзал и с вокзала Сен-Лазар. Двор универмага теперь был ему знаком, как собственный двор в Виль-дю-Буа. Из последней своей поездки в город мальчик привез приказ самого коменданта Парижа фон Шаумбурга, который был вывешен на всех видных местах.

— Вон, поглядите, самый главный бош объявил войну французским коммунистам, — сказал он, показывая объявление.

"Всякий, кто занимается коммунистической деятельностью, ведет или пытается вести коммунистическую пропаганду, короче, кто тем или иным способом поддерживает коммунистов, является врагом Германии и подлежит смертной казни по приговору немецкого военного трибунала. Любой человек, имеющий антигерманскую листовку, обязан немедленно передать ее ближайшему представителю германских военных властей. Нарушители подлежат каторжным работам сроком до пятнадцати лет".

— Воображаю, какие теперь пойдут облавы и обыски, — сказал Келлер, прочитав приказ. — Это и правда официальное объявление войны. Ну, ребята, теперь держите ухо востро, не попадитесь с вашей "адской машиной".

Он сам еще раз выслушал отчет Андре. Шаг за шагом была продумана вся "операция". И наконец дано разрешение: можно начинать.

Сумерки плывут над Парижем. С вокзала Сен-Лазар доносятся железный скрежет вагонов, гудки, вздохи механизмов. Люди с сумками, тележками, свертками молчаливо текут по улицам. Но здесь, во дворе универмага, пусто, и сумрак заползает в углы. Подрагивает пожарная лестница. Ноги Андре маячат перед глазами Дани. Мальчик карабкается легко и ловко, точно кошка, — он уже все здесь облазил, он здесь свой и командует двумя товарищами. Павел идет вслед за Даней. У него под мышкой "адская машина", да и все трое порядком нагружены: кто бидоном с водой, кто банкой, а кто листовками. Семь этажей. Им предстоит одолеть семь этажей. Пока им везет, но нужно торопиться — каждую минуту кто-нибудь может зайти во двор, увидеть три фигуры, карабкающиеся по лестнице.

— Скорее! Да скорее же! Что вы, черт возьми, так ползете? — шипит Андре.

Но вот они уже на крыше, серой, скользкой. Покатые холмики мансард, неразбериха труб и вентиляционных отверстий. Ветер рвет из рук листовки, налетает откуда попало, раздувает и холодит волосы. Серое небо тяжело нависает над ними. У ног их лежит Париж — свинцовые волны крыш до самого горизонта и торчащие, как перископы из волн, башни, шпили церквей и куполов. Внизу — стеклянная громада Сен-Лазара, а там, далеко, церковь Тринитэ, и Мадлен, и башни Лувра. Заводские трубы не дымят, и воздух над Парижем прозрачен. Черны силуэты каштанов, и, как прибой, шумит огромный город.

— Что ж ты? Прилаживай! — шепчет Павел. — Ну-ка, берись!

На откосе одной из мансард они устанавливают дощечку, засовывают под пружину листовки. Их много, этих желто-белых листков. Сегодня они оповещают французов, что немцы забирают лучшую французскую молодежь в Германию. "Не давайте им увозить ваших сыновей и братьев! Не отдавайте им цвет нации! Прячьте ваших юношей и девушек, сопротивляйтесь, не поддавайтесь на лживые обещания бошей! — кричит листовка. — Смерть фашистским оккупантам!"

Банка налита водой. Теперь уходить! Как можно быстрей!

Все трое скатываются по пожарной лестнице. Никого. Они молниеносно пересекают двор универмага, они уже на улице Амстердам, на Гаврской площади. Они смешиваются с уличной толпой и все дальше и дальше уходят от улицы Амстердам, от универмага. Вот уже черно-серая, словно обведенная тушью, громада церкви Мадлен. Даня успевает припомнить, что тут венчались самые аристократические семьи Франции. Улица Риволи. Все быстрее их бег.

— Шесть минут, — шепчет Павел, задыхаясь. — Сейчас они, наверно, уже летят.

Всем троим очень жаль, что они не увидят, как действует на крыше их "адская машина". Они не увидят, как ветер сдует листовки, как полетят, закружатся в воздухе, точно детские бумажные змеи, желто-белые бумажки, как упадут к ногам людей, идущих по улице, выходящих с перронов вокзала. А в это мгновение листовки уже стаей взлетели над крышей универмага и, планируя, спадали вниз. Многие из них зацепились за балконы старого отеля "Лондон и Нью-Йорк", где останавливались солидные провинциальные семейства, легли на столики кафе "Тут э ля", прямо под руку тем, кто зашел в этот час сюда, чтобы выпить чашечку кофе или пропустить рюмочку с приятелем. И люди, пораженные, схватывали этот упавший с неба листок, быстро его прочитывали и тотчас же, вздрогнув и делая вид, что ничего не заметили, не прочитали, торопились уронить его или засунуть куда-нибудь под стол, на пустой стул, а то и за водосточную трубу. Но все больше и больше людей читало желто-белые страницы. Листовки делали свое дело говорили правду.