- Что же там такое происходит? - спросил майор, первый увидав суматоху на половине Рыжовых, и не успела ему Миропа Дмитриевна ничего ответить, как на крыльце домика показалась, вся в белом, фигура адмиральши.

- Madame Зудченко, madame Зудченко! Где вы? - кричала она.

- Я здесь, здесь! - откликнулась та, подбегая к решетке сада.

- Доктора, доктора, madame Зудченко!.. Моя старшая дочь, Людмила, умирает! - продолжала кричать с крылечка адмиральша.

- Сейчас, сейчас! - отвечала Миропа Дмитриевна, не находя впопыхах задвижки, чтобы отпереть садовую калитку.

- Мамаша, Людмила вас зовет: ей еще хуже! - послышался голос Сусанны из распахнутого ею окна.

- О, спасите, спасите нас! - неистовствовала старушка, ломая себе руки.

- Я привезу вам доктора! - вмешался майор и, накинув на себя шинель, быстро пошел.

Миропа Дмитриевна между тем, забыв, конечно, в эти минуты всякие неудовольствия на Рыжовых, бережно ввела старушку на лесенку и, войдя к ним в квартиру, прошла в комнату больной, где, увидав стоявшую Сусанну и поняв сразу, в чем тут дело, проговорила той:

- Ну, вы, душенька, выйдите!

- Сестру надобно причастить! - попыталась сказать Сусанна.

- Это после, погодите, - перебила ее Миропа Дмитриевна, - но теперь вы прикажите моим горничным, чтобы они пришли сюда, а то ваша старушонка очень глупа.

Сусанна повиновалась ей.

Майор через какой-нибудь час привез доктора и ни много ни мало тогдашнего главного врача воспитательного дома, который был в белом галстуке и во фраке, с несколько строгою и весьма важною физиономией. Аггей Никитич подцепил его где-то уж на вечере и оттуда привез. Ведомый майором, доктор, слегка поклонившись адмиральше и Сусанне, вошел к больной, которую застал в беспамятстве. Расспросив обо всем шепотом Миропу Дмитриевну, он написал длинный рецепт с несколькими подразделениями и сказал, чтобы сейчас послали в аптеку.

- Я полагаю, что родным больной надобно быть подальше от нее! заметила Миропа Дмитриевна.

- Непременно! - подтвердил доктор.

Миропа Дмитриевна после того, выйдя к ним, строго объявила:

- Ну, mesdames et monsieur, доктор просит вас всех уйти ко мне, на мою половину.

Агаше своей она приказала что есть духу бежать в аптеку.

Адмиральша, Сусанна и майор перешли в квартиру Миропы Дмитриевны и разместились там, как всегда это бывает в минуты катастроф, кто куда попал: адмиральша очутилась сидящей рядом с майором на диване и только что не склонившею голову на его плечо, а Сусанне, севшей вдали от них и бывшей, разумеется, бог знает до чего расстроенною, вдруг почему-то кинулись в глаза чистота, порядок и даже щеголеватость убранства маленьких комнат Миропы Дмитриевны: в зальце, например, круглый стол, на котором она обыкновенно угощала карабинерных офицеров чаем, был покрыт чистой коломянковой салфеткой; а про гостиную и говорить нечего: не говоря о разных красивых безделушках, о швейном столике с всевозможными принадлежностями, там виднелось литографическое и разрисованное красками изображение Маврокордато[28], греческого полководца, скачущего на коне и с рубящей наотмашь саблей. Маврокордато этот, случайно или нет, но только чрезвычайно смахивал лицом на Зверева, так что Аггей Никитич сам даже это замечал. Прошло около двух часов; адмиральша и Сусанна беспрестанно посылали пришедшую и стоявшую перед ними их старушонку справляться, уехал доктор или нет, и каждый раз получали ответ, что нет еще!

Зверев все это время сидел, облокотившись на стол и опустив свою голову, причем его штаб-офицерские эполеты низко-низко спускались с плеч.

Наконец снова посланная Юлией Матвеевной старушонка донесла, что доктор уехал, а вслед за нею появилась и Миропа Дмитриевна.

- Ну, что? - спросили ее все в один голос.

- Ничего особенного; доктор только велел не беспокоить больную! отвечала она, хотя не было сомнения, что многого не договорила.

- А нам можно войти туда к ним? - спросила адмиральша; щеки у нее подергивало при этом, губы дрожали.

- Да, нам бы туда! - произнесла тихо Сусанна.

- Туда вы можете идти, но к больной не входите! - полуразрешила им Миропа Дмитриевна.

- Мы и не войдем к ней! - сказала Сусанна и увела мать, поддерживая ее под руку.

Миропа Дмитриевна, оставшись вдвоем с майором, опустилась в утомлении на кресло.

- Плохо, значит? - сказал тот, не поднимая головы и не оборачиваясь к Миропе Дмитриевне.

- Очень даже!.. Я не сказала, но доктор объявил, что она безнадежна.

- Почему же безнадежна? - переспросил майор, не изменяя своей позы.

- Она выкинула неблагополучно! - сказала тихо Миропа Дмитриевна. Доктор обещал, как приедет домой, прислать своего помощника, чтобы был около нее.

Майор при этом потер себе лоб.

- А мне тоже можно просидеть у вас тут и подождать, чем эта история кончится? - сказал он, как бы и усмехаясь.

- Конечно, можно! - произнесла с легким восклицанием Миропа Дмитриевна, хотя немножко ее и кольнуло такое желание майора. - Однако я опять пойду туда! - присовокупила она.

- Но мне, разумеется, нельзя даже на минуту пойти с вами? - попытался было майор.

- Без сомнения, нельзя! - отвечала ему уже отрывисто Миропа Дмитриевна и ушла.

Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел с дивана к окну и отворил его: воздух был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в Москве множества садов, было гораздо больше, чем ныне; но ничто это не оживило и не развлекло майора. Он оставался у окна неподвижен до тех пор, пока не вошла в комнату Миропа Дмитриевна.

- Жива она? - спросил ее Аггей Никитич дрогнувшим голосом.

- Померла! - отвечала Миропа Дмитриевна.

- И верно это?

- Верно!.. Я приставляла ей к ротику зеркало, - не запотело нисколько!

Майор закрыл лицо руками и заплакал.

Это показалось Миропе Дмитриевне странно и опять-таки несколько обидно.

- Что это такое?.. Как же вы на войне после этого были?

- Война - другое дело-с! - отвечал ей с досадой майор. - Но меня всегда бесит, убивает, когда умирает молоденькое, хорошенькое существо, тогда как сам тут черт знает для чего живешь и прозябаешь!

Миропа Дмитриевна передернула плечами.

- Бесспорно, что жаль, но приходить в такое отчаяние, что свою жизнь возненавидеть, - странно, и я думаю, что вы еще должны жить для себя и для других, - начала было она неторопливо и наставническим тоном, но потом вдруг переменила на скороговорку. - Утрите, по крайней мере, слезы!.. Я слышу, Сусанна идет!..

Вошла действительно Сусанна. Лицо ее, как только сестра скончалась, перестало быть растерянным и оставалось только серьезным: Сусанна твердо была уверена, что там, на небе, Людмиле гораздо лучше, чем было здесь, на земле, и только сожалела о том, что ее не успели причастить.

- Надобно распорядиться о похоронах!.. Я тут никого не знаю! обратилась она к Миропе Дмитриевне.

- Все это я устрою-с, - отозвался майор, вставая и выпрямляясь во весь свой могучий рост.

- Пожалуйста, и вот еще что!.. - говорила Сусанна, слегка краснея. Отправьте это письмо эстафетою в Петербург.

- Немедленно! - отвечал майор; но, уходя, завернул в квартиру Рыжовых, чтобы взглянуть на умершую Людмилу, которая лежала еще нетронутая на своей постели и показалась майору снова похорошевшею до красоты ангелов.

Невский проспект в тридцатых годах, конечно, представлял собою несколько иной вид, чем ныне: дома на нем были ниже, в окнах магазинов не виднелось еще таких огромных стекол; около тротуаров, наподобие парижских бульваров, высились липки; Нового Палкинского трактира вовсе не существовало, и вообще около Песков и Лиговки был полупустырь; о железноконной дороге и помину не было, да не было еще и омнибусов; словом, огулом, скопом, демократического передвижения не происходило по всему Петербургу, а на Невском и тем паче; ехали больше в каретах; вместо пролеток тогда были дрожки, на которые мужчины садились верхом. Как бы то ни было, впрочем, Невский проспект в то уже время считался, особенно между двумя и пятью часами дня, сборным местом щегольства, богатства, красоты, интеллигенции и молодцеватости. Дамы обыкновенно шли по оному или под руку с мужчинами, или в сопровождении ливрейных лакеев, причем, как выразился один тогдашний, вероятно, озлобленный несколько поэт, шли: "гордясь обновой выписной, гордяся роскошью постыдной и красотою незавидной". Мужчины весьма разнообразных возрастов почти все были в круглых пуховых шляпах, под коими они хранили свои завитые у парикмахеров алякоки, и самые франтоватые из них были облечены в длинные и по большей части из белого сукна сюртуки с выпущенными из задних карманов кончиками красных фуляровых носовых платков; тросточки у всех были тоненькие, из жимолости, более пригодные для того, чтобы отдуть своего ближнего, чем иметь в сих посохах опору для себя.