- Это она писала к этому камер-юнкеру, который прежде все сюда ходил? спросил Максинька.
- Тому самому! - подтвердил пристав.
- Но где ж вы могли достать эти письма? - проговорил Лябьев.
- Мы их купили у этого господина за пятьсот рублей... штук двадцать; баричи-то наши до чего нынче доходят: своего состояния нема, из службы отовсюду повыгнали, теперь и пребывает шатающим, болтающим, моли бога о нас. Но извините, однако, мне пора ехать по наряду в театр, - заключил пристав и, распрощавшись с своими собеседниками, проворно ушел и затем, каким-то кубарем спустившись с лестницы, направился в театр.
- Этот пристав - подлец великий! - сказал тотчас же после его ухода Максинька.
- Великий? - повторил Лябьев.
- Ух какой, первейший из первейших! Говорит, в частную службу идет, а какая и зачем ему служба нужна? Будет уж, нахапал, тысяч триста имеет в ломбарде.
- Не может быть! - не поверил Лябьев.
- Уверяю вас, но что об этом говорить! Позвольте мне лучше предложить вам выпить со мной пива! - сказал Максинька, решившийся на свой счет угостить себя и Лябьева.
- О, нет-с, - не позволил ему тот, - лучше я вас угощу, и не пивом, а портером.
- Благодарю, - сказал с нескрываемым удовольствием Максинька, и когда портер был подан и разлит, он поднял свой стакан вверх и произнес громогласно: - Пью за ваше здоровье, как за первого русского композитора!
- Не врите, не врите, Максинька, - остановил его Лябьев, - есть много других получше меня: первый русский композитор Глинка.
- Так! - не отвергнул Максинька.
Затем, по уходе Лябьева, Максинька пребывал некоторое время как бы в нерешительном состоянии, а потом вдруг проговорил необыкновенно веселым голосом половому:
- Миша, дай-ка мне еще бутылочку пива!
- Да вы и без того много надолжали; хозяин велел только вам верить до двадцати пар, а вы уж...
- Ну, ну, ну! Что за счеты! - остановил его Максинька одновременно ласковым и повелительным голосом.
Половой, усмехнувшись, пошел и принес Максиньке бутылку пива, которую тот принялся распивать с величайшим наслаждением и, видимо, предавался в это время самым благороднейшим чувствованиям.
Однажды, это уж было в начале лета, Муза Николаевна получила весьма странное письмо от Сусанны Николаевны.
"Музочка, душенька, ангел мой, - писала та, - приезжай ко мне, не медля ни минуты, в Кузьмищево, иначе я умру. Я не знаю, что со мною будет; я, может быть, с ума сойду. Я решилась, наконец, распечатать завещание Егора Егорыча. Оно страшно и отрадно для меня, и какая, Музочка, я гадкая женщина. Всего я не могу тебе написать, у меня на это ни сил, ни смелости не хватает".
Когда Муза Николаевна показала это письмо Лябьеву, он сказал:
- Тебе надобно ехать!
- Непременно, - подхватила Муза Николаевна, - а то Сусанна, пожалуй, в самом деле с ума сойдет.
- Положим, что с ума не сойдет, - возразил Лябьев, - и я наперед уверен, что все это творится с ней по милости Терхова: он тут главную роль играет.
- Конечно, без сомнения! - подхватила Муза Николаевна.
- А с ним ты перед отъездом не повидаешься? - спросил Лябьев.
Муза Николаевна несколько мгновений подумала.
- Но зачем мне с ним видеться? - начала она с вопроса. - Подать ему какую-нибудь надежду от себя - это опасно; может быть, ты и я в этом ошибаемся, и это совсем не то...
- Отчего же не то? - сказал с недоумением Лябьев.
- Оттого что... как это знать?.. Может быть, Егор Егорыч завещал Сусанне идти в монастырь.
- Какие глупости! - воскликнул Лябьев. - Тогда к чему же ее фраза, что ей отрадно и страшно?
- К тому, что идти в монастырь Сусанне отрадно, а вместе с тем она боится, сумеет ли вынести монастырскую жизнь.
- Нет, твое предположение - вздор! - отвергнул с решительностью Лябьев.
- Не спорю, но ты согласись, что мне лучше не видеться с Терховым, и от этого надобно уехать как можно скорей, завтра же!
- Завтра же и поезжай! - разрешил ей Аркадий Михайлыч.
- Я поеду, но меня тут две вещи беспокоят: во-первых, наш мальчуган; при нем, разумеется, останется няня, а потом и ты не изволь уходить из дому надолго.
- Куда ж мне уходить? - отозвался Лябьев.
- Да в тот же клуб, где ты уже был и поиграл там, - заметила с легкой укоризной Муза Николаевна, более всего на свете боявшаяся, чтобы к мужу не возвратилась его прежняя страсть к картам.
Лябьев, в свою очередь, был весьма сконфужен таким замечанием жены.
- Что ж, что я был в клубе; я там выиграл, а не проиграл! - проговорил он каким-то нетвердым голосом.
- Это ничего не значит, - возразила ему супруга, - сегодня ты выиграл, а завтра проиграешь вдвое больше; и зачем ты опять начал играть, скажи, пожалуйста?
- Ах, Муза, ты, я вижу, до сих пор меня не понимаешь! - произнес Лябьев и взял себя за голову, как бы желая тем выразить, что его давно гложет какое-то затаенное горе.
- Напротив, я тебя очень хорошо понимаю, - не согласилась с ним Муза Николаевна, - тебе скучно без карт.
- Скучно; а почему мне скучно?
- Потому, что ты недоволен всем, что ты теперь ни напишешь.
- Да как же мне быть довольным? Даже друзья мои, которым когда я сыграю что-нибудь свое, прималчивают, и если не хулят, то и не хвалят.
- Ну, что ж с этим делать? Надобно быть довольным тем, что есть; имя себе ты сделал, - утешала его Муза Николаевна.
- Какое у меня имя! - возразил с досадой Лябьев. - Я не музыкант даже настоящий, а только дилетант.
- Но что ж такое, что дилетант? Точно так же, как и другие; у вас все больше дилетанты; это-то уж, Аркадий, я понимаю, потому что сама тоже немножко принадлежу к вашему кругу.
- Нет, Михаил Иваныч Глинка не дилетант! - воскликнул, иронически рассмеявшись, Лябьев. - Что такое его "Жизнь за царя"?.. Это целый мир, который он создал один, без всяких хоть сколько-нибудь достойных ему предшественников, - создал, легко сказать, оперу, большую, европейскую, а мы только попискиваем романсики. Я вот просвистал удачно "Соловья" да тем и кончил.
- Что ты говоришь: тем кончил? Мало ли твоих вещей? - продолжала возражать Муза Николаевна.
- Вещичек, вещичек! - поправил ее Лябьев. - А все это отчего? Михаил Иваныч вырос посреди оркестра настоящего, хорошего оркестра, который был у его дяди, а потом мало ли у кого и где он учился: он брал уроки у Омана, Ценнера, Карла Мейера, у Цейлера, да и не перечтешь всех, а я что?.. По натуре моей, я знаю, что у меня был талант, но какое же музыкальное воспитание я получил? Обо мне гораздо больше хлопотали, чтобы я чисто произносил по-французски и хорошо танцевал.
- Этого уж не воротишь, - подхватила Муза Николаевна, - но мы должны утешать себя теперь тем, что у нас сын будет музыкант, и мы его станем уж серьезно учить.
- Непременно, непременно! - прокричал на всю комнату Лябьев. - Я продам все, но повезу его в лучшую консерваторию в Европе.
- Прежде еще ты сам его должен учить, а потому тебе играть в карты будет некогда.
На этих словах Музы Николаевны старая нянька ввела маленького Лябьева, очень хорошенького собою мальчика, которому было уже три года.
Мать сейчас же посадила его себе на колени и спросила:
- Миша, ты будешь музыкантом?
- Да, - громко сказал Миша, мотнув своей большой курчавой головой.
- А кто из нас лучше играет: я или папаша?
- Он, папаша! - отвечал Миша и указал своим пухленьким пальцем на отца.
XIV
Музе Николаевне пришлось ехать в Кузьмищево, конечно, мимо знакомой нам деревни Сосунцы, откуда повез ее тоже знакомый нам Иван Дорофеев, который уже не торговлей занимался, а возил соседних бар, купцов, а также переправлял в Петербург по зимам сало, масло, мед, грибы и от всего этого, по-видимому, сильно раздышался: к прежней избе он пристроил еще другую большую; обе они у него были обшиты тесом и выкрашены на деревенский, разумеется, вкус, пестровато и глуповато, но зато краска была терта на чудеснейшем льняном масле и блестела, как бы покрытая лаком. Услыхав, что сдают свезти в Кузьмищево едущую из Москвы барыню, Иван Дорофеев, значительно уже поседевший, но все еще молодцеватый из себя, вышел, как водится, на улицу. Сторговавшись с извозчиком в цене, он не работника послал везти барыню, а захотел сам ехать и заложил лучшую свою тройку в бричку, в которой ехала Муза Николаевна вдвоем с горничной; затем, усевшись на козлы и выехав из деревни в поле, Иван Дорофеев не преминул вступить в разговор с своими седоками.
