Когда песня смолкла, аплодисменты последовали не сразу, и она ждала с добродушной, широкой улыбкой, как будто подобное ожидание было для нее привычным; и вдруг раздался гром оваций, который все рос, ширился, гремел раскатами и отдавался эхом; крики, хлопки, топот ног, стук палок, зонтов — все слилось в общий грохот; сыпались букеты, маленькие пажи подхватывали их, а Трильби слегка поклонилась и ушла — по-прежнему просто и скромно. Это был обычный для нее триумф. Он был неизменным и сопутствовал ей в любой стране, при любой аудитории, что бы она ни пела.

Маленький Билли не аплодировал. Он сидел, охватив руками голову, плечи его все еще вздрагивали. Ему казалось, что он крепко спит и видит сон, и он изо всех сил старался не просыпаться, ибо был безмерно счастлив. Эта ночь была одной из тех, которые составляют эпоху в жизни человека!

Едва первые звуки песни слетели с ее полуоткрытых уст (очертание которых он так хорошо помнил) и ее глаза, полные голубиной кротости, глядя поверх головы Свенгали, посмотрели в его направлении (нет, прямо на него!), что-то растаяло в его душе, и давно утерянная способность любить вернулась к нему, затопила его сердце в слепом, безудержном порыве.

Как будто многолетняя глухота внезапно исцелилась. Доктор подул в резиновую трубочку через ваши ноздри в евстахиевы трубы, что-то сместилось, и тотчас же вы стали слышать лучше, чем когда-либо раньше, и вся жизнь ваша вдруг приобрела новый смысл!

Он пришел в себя, когда Ла Свенгали наполовину уже спела «Орешник» Шумана, и увидел ее, увидел сидящих рядом с ним Лэрда и Таффи, не спускавших глаз > с Трильби, и понял, что все это явь, а не сон, — и радость, охватившая его, была почти мучительна.

Она пела «Орешник» под чарующий аккомпанемент так же просто, как пела предыдущую песню. Каждая отдельная нота была совершенством, драгоценнейшим звуком, который волшебно сливался со следующим. Чтобы поддаться чарам подобного голоса, не надо было быть меломаном, а сама по себе мелодия песни не играла уже почти никакой роли. Но исполнение певицы, будучи высоко совершенным, было безыскусственным, как у ребенка. Она словно бы говорила: «Смотрите! Разве дело в композиторе? Вот одна из самых прекрасных песен, когда-либо написанных, и слова ее столь же прекрасны, их перевел для вас на французский язык один из лучших ваших поэтов! Но что из того, что значат слова сами по себе, или мелодия, или сам язык? «Орешник» не лучше и не хуже, чем «Мой друг Пьерро», когда пою его я, ибо я — Свенгали, и вы ничего не будете ни видеть, ни слышать, не будете думать ни о ком, кроме Свенгали, Свенгали, Свенгали!»

Это было апофеозом и голоса и несравненного, виртуозного мастерства! Бельканто снова возродилось после столетнего перерыва — бельканто, ну, скажем, Виварелли, который пел одну и ту же песню ежевечерне одному и тому же испанскому королю в течение четверти века, за что его наградили герцогством и таким несметным богатством, какое не снилось самому скупому из скупых рыцарей.

И в самом деле: на концерте присутствовало огромное число самых искушенных и строгих критиканов на свете, настроенных чрезвычайно антигермански, и они вместе со всей аудиторией, затаив дыханье, с непередаваемым наслаждением слушали рассказ о некой простой немецкой девушке, о влюбленной «медхен» ^[26]— будущей «хаусфрау» ^[27]— под орешником в саду какого-то берлинского предместья! Она сидела там среди родных и близких; они, наверное, пили пиво и покуривали длинные фарфоровые трубки и рассуждали о делах и политике, отпуская наивные старые немецкие шутки, но под сурдинку, чтобы не спугнуть ее девичьих любовных грез! И все это напоминало сцену в Элизиуме, а «медхен» была как нимфа гор и лесов в кругу богов и богинь с Олимпа.

Так оно и было, когда об этом пела Трильби!

Окончив петь и дождавшись, когда утихли нескончаемые, оглушительные аплодисменты, она величаво и грациозно поклонилась в сторону императорской ложи, где августейшая особа, не отрываясь, смотрела на нее в бинокль, и запела по-английски «Бен Болта».

И тогда Маленький Билли вспомнил, что на свете существует такой человек, как Свенгали с его складным флажолетом!

«Вот как я учу Джеко; вот как я учу петь маленькую Онорину; вот каким образом я преподаю бельканто. Оно было утеряно — бельканто, — но я нашел его в своих снах, я, Свенгали».

Забытое космическое видение, когда, казалось, он глубже постигает все прекрасное и печальное, познает самую суть вещей и горестную их мимолетность, встало перед его мысленным взором с удесятеренной яркостью — мгновенный беглый взгляд за тёмную завесу, отделяющую нас от вечности! И его охватило невыносимое сознание собственной ничтожности в сравнении с этими изумительными артистами, один из которых был когда-то его другом, а другая — его любовью, его любовью, которая предложила ему однажды быть его смиренной любовницей и служанкой, чувствуя себя недостойной стать его женой!

Он вспомнил об этом с мучительной грустью, сгорая со стыда, и с того мгновенья любовь его к Трильби перешла в слепое обожание.

Она спела «Весеннюю песню» Гуно (композитор присутствовал в зале и был вне себя от восторга!). На этом окончилось первое отделение концерта. Публика могла наконец перевести дух и поговорить о небывалом чуде, о непостижимом совершенстве, коего может достичь человеческий голос; зал гудел, как огромный, улей, все ахали, восхищались, все были в экстазе!

Но трое наших друзей молчали. Они не находили слов для выражения охватившего их чувства.

Таффи и Лэрд глядели на Билли, а тот, бледный, осунувшийся, с заплаканными глазами и распухшим носом, углубился в созерцание какой-то сокровеннейшей, высокой мечты своей, по всей вероятности мечты упоительной, ибо хотя глаза его все еще были влажны, на лице его застыла почти бессмысленная улыбка — казалось, он наверху блаженства.

Второе отделение концерта было еще короче первого и произвело (если это только возможно) еще больший фурор.

Трильби спела всего две вещи.

Первую песню «Мальбрук в поход собрался» она начала легко и свободно, в темпе бодрого марша, на среднем регистре голоса, не раскрывая пока что всей широты своего диапазона. Публика с улыбкой слушала первый куплет:

Мальбрук в поход собрался,

Миронтон, миронтон, миронтэн!

Один господь лишь знает,

Когда вернется он.

Припев «Миронтон, миронтэн» звучал как квинтэссенция воинственной решимости, задорной уверенности в своих силах. Услыхав его, любой солдат готов был бы лихо пойти на приступ!

Вернется он на пасху,

Миронтон, миронтон, миронтэн,

Вернется он на пасху,

Или на духов день…

Слушатели все еще улыбались, хотя в припеве зазвучало безотчетное сомнение, неясный страх — смутное предчувствие!

Но духов день проходит —

Миронтон, миронтон, миронтэн —

Мальбрука нет как нет!

И тут, особенно в припеве, послышалась тревога, такая ощутимая, естественная, человечная, что она объяла всех, сердца забились сильнее, дыхание стеснилось.

Мадам на башню всходит,

Миронтон, миронтон, миронтэн —

И вдаль с тоской глядит!

О, как все мысленно устремились за ней!

Анна, сестра моя Анна!

^[28]

Видишь ли ты, что вдали?