Если бы наш климат позволял, мы, вероятно, ходили бы безо всякой одежды и потому, хотя мы по-прежнему убивали бы, лгали, грабили, клеветали на наших ближних, нарушали день субботиий и произносили имя господа бога нашего всуе, все-таки множество других прискорбных пороков перестало бы существовать просто в силу того, что не стало бы ничего тайного, и христианские миссионеры избавились бы от одной из своих самых непосильных задач на этой грешной земле, а Венера-Афродита (она же Асельгейя) стояла бы с протянутой рукой в одном ряду с портными, портнихами, сапожниками; и, может быть, все мы были бы сложены как Тезей или Венера Милосская, которую возвели в ранг богинь только за то, что она была так хороша!

Во всяком случае, не стало бы больше никаких наглых, коварных надувательств, искусных соблазнов, преждевременных горьких пробуждений от юношеских любовных грез, и потомству не доставались бы в наследство скрытое уродство, хилое телосложение и еще кое-что похуже!

И множество цветов, рождающихся сейчас в безвестности для того, чтобы отцвести украдкой в уединенном уголке, не радуя ничей глаз, заняли бы подобающее им место в. цветущем розовом саду. А бедной мисс Гейль, натурщице, разрешили бы пополнить свои скудные заработки преподаванием искусства быть красивой и умению красиво вести себя дочерям богатых английских буржуа в пансионе для молодых девиц у мисс Пинкертон, в местечке Мол, графство Чизвик.

Покорнейше прошу моего случайного читателя великодушно простить меня как за самую тему, так и за длинное и, наверное, никому не нужное отступление. Тем, кто, возможно, узрел повод для искреннего негодования или серьезного порицания в факте, который лично для меня всегда представлял собою нечто обыденное, понятное и не требующее доказательств, я в свое оправдание могу только сказать, что испытываю столь же глубокое, искреннее уважение и любовь к милому творению, которое, как говорят, бог создал по своему образу и подобию во имя цели, ведомой лишь ему одному.

Отнюдь не ратую я также за такие пагубные и крайние меры, как полное упразднение всех решительно одежд, будучи самым зябким из смертных и совершенно непохожим ни на мистера Тезея, ни тем более на мистера Одиссея.

Трильби приводила порой в мастерскую на площадь св. Анатоля маленького своего братика, разодетого как на светлое Христово воскресенье, в локонах и напомаженного, с тщательно вымытой рожицей и ручонками.

Это был очень привлекательный малыш. Лэрд наполнял его карманы разными шотландскими сластями и писал с него маленького испанца в картине под названием «Сын тореадора» — милого маленького испанца с голубыми глазами, льняными локонами и бело-розовым цветом лица в виде пикантного контраста смуглым его родителям.

Таффи размахивал им взамен булавы или гири, к непередаваемому восторгу мальчугана, а также качал его на трапеции и учил боксу.

А заразительная веселость его звонкого, счастливого, детского смеха (которая была как бы отголоском смеха Трильби, только октавой выше) так умиляла, трогала и восхищала их, что Таффи, едва он его слышал, приходилось принимать свой наиболее грозный вид, чтобы скрыть за ним необъяснимый прилив нежности, переполнявший его могучую грудь (из опасения, что Билли и Лэрд сочтут его мокрой курицей), но чем грознее выглядел Таффи, тем меньше боялся его малыш.

Билли написал его акварелью и подарил этот прелестный этюд Трильби, которая в свою очередь отдала его папаше Мартину, а тот — своей жене со строжайшим приказанием не продавать его под маркой «старого мастера». Увы, теперь он считается этюдом «старого мастера», и один господь ведает, в чьих он руках.

Это были счастливые дни для маленького братика Трильби, счастливые дни для самой Трильби, которая бесконечно любила его и очень им гордилась. Но самым счастливым был тот день, когда трое англишей взяли с собой Трильби и Жанно (так звали малыша) на воскресный пикник в Медонский лес и они завтракали и обедали в саду у домика лесника. Качели, театр марионеток, катанье на ослике, стрельба в цель из лука и из рогатки, попадание в гипсовые фигурки, и призы за это в виде миндальных пряников; блуждание по красивейшему лесу; ловля маленьких водяных ящериц, головастиков и лягушат; игра на дудке! Немыслимо было позабыть — хотели вы этого или нет! — Трильби, исполняющую на дудке «Бен Болта»!

В тот день она предстала перед ними в новом воплощении «как молодая девица из общества», в черном капоре и сером жакете, которые смастерила своими собственными руками.

Ее можно было принять за дочь какого-нибудь английского священнослужителя, — вид этот нарушали только просторные, тупоносые ботинки на шнурках без каблуков, — пока она не начала учить Лэрда излюбленным па канкана. Должен признаться, что когда Лэрд танцевал, он был совершенно не похож на сына почтенного, богобоязненного шотландского стряпчего.

Танцы начались после обеда, в саду, перед домом лесника; Таффи, Жанно и Билли играли соответствующую музыку на своих дудках; вскоре затанцевали все присутствующие. И было кому посмотреть на это: у лесника по воскресным дням обедало летом много посетителей.

Можно без преувеличения сказать, что Трильби, несомненно, была королевой этого бала и что в самом высшем обществе балы бывали похуже, а женщины — менее красивы!

Трильби, легко и воздушно танцующая канкан (ведь его можно танцевать по-разному), выглядела необычайно обаятельно и мило — et vera incessu patuit dea! ^[12]— и опять-таки была презабавной, не будучи вульгарной. По грациозности (даже в канкане!) она могла бы считаться предшественницей Кэйт Воган, а по неподдельному комизму — предвестницей Нелли Фаррен.

Лэрд, старательно выделывавший па «кон-кона» (как он его называл), выглядел неописуемо смешно, и если огромнейший успех является пробным камнем для комического актера, то ни один более талантливый комик, чем он, не танцевал на сцене соло.

Вот что способны были выделывать англичане во Франции в пятидесятых годах нашего века, ухитряясь яри этом не терять чувства собственного достоинства и самоуважения, а также уважения их уважаемых друзей французов!

— Вот я каков! — приговаривал Лэрд, каждый раз как он кланялся в ответ на взрывы аплодисментов, прерывавших его выступление с разными сольными па его собственного изобретения в стиле, шотландских народных плясок, чрезвычайно увлекательных.

Однажды Лэрд заболел (очевидно, в наказание за свои прегрешения). Послали за доктором, и тот велел, чтобы подле него дежурила сиделка. Но Трильби и слышать не хотела ни о какой сиделке. Она стала сама ухаживать за больным и не смыкала глаз в течение трех суток.

На четвертый день Лэрд был уже вне опасности и перестал бредить. Доктор застал бедную Трильби спящую глубоким сном у изголовья кровати своего пациента.

Мадам Винар на пороге спальной приложила палец к губам и шепнула: «Какое счастье! Он спасен, месье доктор, прислушайтесь — он молится по-английски, этот славный юноша!»

Добрый старый доктор, не понимавший по-английски ни слова, услышал, как Лэрд слабым, приглушенным, но ясным голосом торжественно и с воодушевлением декламировал:

В таверне Трэна — буйабесс

Не суп, а чудо из чудес!

В нем снедь морская, зелень, травы,

Коренья, пряности, приправы.

— Ах, как это мило с его стороны, — воскликнул доктор, — Достойнейший молодой человек! Он благодарит небо за свое спасенье! Прекрасно! Прекрасно!

Несмотря на то, что сам он был скептиком, вольтерианцем и враждовал с церковью, добряк доктор растрогался до глубины души, ибо был стар, а потому отличался терпимостью и снисходительностью.

И после он наговорил столько приятного Трильби и по поводу этого, и по поводу ее замечательного ухода за своим пациентом, что она даже всплакнула от радости — как та темнокудрая Алиса, которую любил Бен Болт.