Нравственные подчистки исторического прошлого, представленное Булгариным реакционно — дидактическое направление в историческом романе 30–х годов рельефно проявились и в обрисовке исторических лиц народного быта, и в искажении народного языка. «Представляя простой народ, — заявлял Булгарин, — я, однако ж, не хотел передать читателю всей грубости простонародного наречия, ибо почитаю это неприличным и даже незанимательным… Самое верное изображение нравов должно подчинять правилам вкуса».[297] Что касается исторических лиц, то, по ядовитому замечанию Белинского, «Димитрий Самозванец» засвидетельствовал ту истину, что тот, «кто мастер изображать мелких плутов и мошенников, тот не берись за изображение крупных злодеев» (Б, I, 94).

Откровенно реакционное освещение получили обстановка и события войны 1812 года и в романе Булгарина «Петр Иванович Выжигин». Булгарин рассыпается в верноподданнических похвалах самодержавию, «просветившему Россию» и явившемуся якобы источником победы над ее врагом. Герой романа, купеческий сын Петр Иванович Выжигин, проявляю щий чудеса храбрости, изображен как носитель всяческих добродетелей. Главный удар в романе направлен против передовой дворянской интеллигенции.

Булгарин перенес в жанр исторического романа поэтику эпигонов авантюрно — плутовского романа. В «Петре Ивановиче Выжигипе» происходят самые невероятные приключения и мошенничества, в которые автор совершенно произвольно ввязывает великие события 1812 года.

В «Московском телеграфе» о романе Булгарина писалось: «Всего несообразнее то, что весь 1812 год вмещен в роман, со всеми его ужасами и чудесами (по крайней мере, автор старался об этом), и эти чудеса истории перепутаны с мелкими приключениями двух любовников. От сего являются в романе два главные героя: Наполеон и Петр Иванович Выжигин! Они идут рука об руку, не могут расстаться и заставляют нас дивиться тому, как не усмотрел этой несообразности сочинитель!».[298]

«Историческую часть» в романе Булгарина Марлинский определял как «вовсе чахоточную».[299] Булгарин цитирует массу документов, дает описания вещей, костюмов, но всё это не оживляется проникновением в дух изображаемой эпохи. Исторические фигуры в романах Булгарина — это образы без лиц, без характеров, бесплотные носители навязанных им автором нравственно — политических идей, олицетворение прописных добродетелей и необыкновенных пороков.

Всё же успех первых романов Загоскина и даже Булгарина оказался заразителен. Один за другим появлялись новые исторические романы, стоявшие на очень низком уровне как в познавательном, так и в художественном отношении и тем не менее находившие своего читателя, так как для многих исторические романы были едва ли не единственной формой ознакомления с отечественной историей. Довольно широкой известностью пользовались исторические романы М. И. Воскресенского, Р. М. Зотова— «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона» (1832), «Таинственный монах, или Некоторые черты из жизни Петра I» (1834), над которыми зло потешался Белинский. Популярны были романы плодовитого К. П. Масальского — «Стрельцы» (1832), «Регентство Бирона» (1834). Можно назвать и ряд других, в том числе произведений, написанных, как Белинский выражался, для «читателей толкучего рынка». Таковы довольно многочисленные романы из эпохи Ивана Грозного: «Га- ральд и Елисавета, или Век Иоанна Грозного» (1831) В. А. Эртеля, анонимный «Малюта Скуратов, или Тринадцать лет царствования царя Иоанна Васильевича Грозного» (1833), «Ермак, или Покорение Сибири» (1834) П. И. Свиньина.

Как и всё дидактическое направление, Р. М. Зотов, К. П. Масальский и другие подчиняют свои романы «нравственной цели». Цель «Стрельцов» Масальский видит в том, чтобы «представить в верной картине ужасы мятежей и безначалия, вредные последствия насильственных переворотов в государстве…».[300] Так же как и романы Загоскина, романы Масальского целят в декабристов, осуждая их дело и с исторической, и с нравственнополитической точки зрения в духе официальной народности.

Большинство подобных романов заполнено необычайными приключениями идеальных героев и их возлюбленных, соединению которых мешают разного рода мелодраматические злодеи, в конце романа посрамляемые справедливостью и добродетелью. Таковы, например, чудесные приключения персонажей романа К. П. Масальского «Регентство Бирона» — дворянина Бурмистрова и избранницы его сердца Натальи, девушки, конечно, необычайной красоты и скромности. О. И. Сенковский восхищался «Регентством Бирона» Масальского, считая его образцом исторического романа. Для Белинского это «скучная, вялая сказка» (Б, I, 126). История и вымысел в подобных романах сливались друг с другом, как масло с водой. Великие исторические события и выдающиеся исторические личности беззастенчиво притягивались авторами для участия в любовных делишках персонажей романа. Так, в другом романе Масальского «Лейтенант и поручик» происходит столкновение Наполеона и безвестного, но благородного офицера — дворянина Леонида на почве ревности. Кроме исторических фактов, нередко перевранных, в подобных произведениях не было ничего исторического.

Всякого рода исторический реквизит механически заимствовался из летописей или исторических изысканий, сюжетные ситуации, романические интриги и всевозможные эффекты брались напрокат из иностранных образцов без какого‑либо применения их к русской старине. Белинский, которому не раз приходилось писать рецензии на бездарные и зачастую просто спекулятивные исторические романы, в одной из них точно характеризует нехитрую методику сочинения последних: «Частик» по французским переводам, частию по дрянным российским переложениям ты познакомился с Вальтером Скоттом, — и тебе, самонадеянному юноше — само- учке, показалось, что ты разгадал тайну таланта великого шотландца и что тебе ничего не стоит самому сделаться таким же „романтиком“, — писал Белинский, обращаясь к одному из «сочинителей». — И вот ты начал тайком перелистывать историю Карамзина, браня ее вслух (как «классическое» произведение), и, бывало, возьмешь из нее напрокат какое‑нибудь событие да лица два — три, завяжешь им глаза, да и пустишь их играть в жмурки с картонными марионетками собственного твоего изобретения. И сколько повестей наделал ты из степенной русской истории, заставив чинных русских бояр мстить по — черкесски, клясться не иначе, как смертью и адом, и кричать на каждой странице: "Злодей, ты уцепился за новейшую историю, которую изучил из „Московских ведомостей“; ты не пощадил и Наполеона, не убоялся оскорбить его развенчанной тени и смело заставил его играть престранную роль в твоих площадных сказках, сводить и знакомить его с разными романтическими чудаками, незаконными детьми твоей фантазии…" (Б, VI, 519).

«Посредственность потянулась вслед за талантом и довела исторический род до нелепости», — отмечал и В. Ф. Одоевский в 1836 году в статье «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе», напечатанной в пушкинском «Современнике».[301]

Еще до Белинского борьбу за реализм в историческом романе повел Пушкин. В 30–е годы исторический роман снова привлек внимание поэта как важная проблема развития русской литературы. «Недавно исторический роман обратил на себя внимание всеобщее», — пишет он в 1830 году. «Вальтер Скотт увлек за собою целую толпу подражателей», — замечает Пушкин в том же 1830 году в статье о «Юрии Милославском» Загоскина. Но большинство подражателей Вальтера Скотта оказалось неизмеримо ниже своего учителя. «Как они все далеки от шотландского чародея!.. — восклицает Пушкин, — подобно ученику Агриппы, они, вызвав демона старины, не умели им управлять и сделались жертвами своей дерзости» (П, XI, 98, 92).