Дженни Джеймсон шла через холл клиники в Си Оукс. Руки ее раскачивались, ноги не гнулись, как у вымуштрованного сержанта из Алабамы. Она постучала в дверь комнаты своей матери, но, не дождавшись ответа, тут же открыла ее.

Мать сидела на стуле у окна и читала «Танец Анжера».

Она повернулась и робко улыбнулась дочери. «Что-то случилось… Она никогда не приходила, не предупредив меня», — пронеслось у Делорес в голове. Она хотела встать, чтобы поздороваться с дочерью, но взгляд Дженни остановил ее.

— У Донни рак. Он умирает, — произнесла ее дочь, высоко вскинув голову и задрав подбородок — манера, присущая ей с детства, — будто выступая против невидимых ударов судьбы.

Делорес печально вздохнула, лицо ее потемнело.

— О Боже! О, Дженни! Чем я могу помочь?!

Губы Дженни дрожали.

— Ничем! Как всегда ничем, мама! Ни черта ты не можешь сделать!

Сказанные слова повисли между ними. Дженни никогда раньше не говорила так с матерью.

Делорес поднесла руки к горлу. Она как-то неосознанно предчувствовала, что такая сцена разыграется когда-нибудь, но не думала, что так скоро. Она не была к этому готова.

— Пожалуйста, Дженни! Не надо меня ненавидеть!

— Почему это? — Дженни швырнула тяжелую сумку на тщательно застланную постель матери и потом плюхнулась на нее сама. — Почему я не могу ненавидеть тебя? Ты что-нибудь сделала в жизни, чтобы привить себе вакцину против детской ненависти? Ты никогда обо мне не заботилась! Все твои заботы были только о нем! Великий Бог Коуэн! Мы все могли отправляться в ад в фарфоровых гробах от такой заботы… Ни доброго взгляда, ни вопроса, как я живу, что я делаю, кто я! Что же ты за мать? Почему же мне тебя не ненавидеть?

Пытаясь скрыть дрожь рук, Делорес сунула их под себя. Такого плохого исхода она не ожидала! Она видела, что Дженни вне себя, но вывести ее из этого состояния не могла. Мать не знала, как помочь дочери.

— Дженни, я не хотела оттолкнуть тебя. Я уже давно больна… Очень прошу, прости. Я хотела тебе только лучшего. Ты знаешь, как часто я говорила тебе, какое это счастье иметь такого мужа, как Донни. Мужчину, который действительно любит тебя, а не так, как это было у нас с твоим отцом.

Дженни сбросила с кровати все подушки.

— Великолепно! Великолепно, мать твою! Превосходно! Так это та цена, которую я должна заплатить за все это счастье?! Что ж, я плачу! Он умирает. И теперь я не счастливее тебя. Мы квиты. Конец ненависти!

Делорес заплакала. Все тело ее сотрясалось.

— Я не могу вынести этого, Дженни. Я слишком слаба… Это жестоко.

Дженни вскочила.

— Жестоко?! Жестокая дерьмовая мать! Ты с этим прекрасно справишься. В своей светской жизни ты обставила все по высшему разряду. «Бедная малышка Делорес!», «Такая хрупкая!», «Это не ее ошибка!» Это, наверное, моя. Я ни хрена не дам за твои извинения. Ты считала себя матерью. Я считала себя ребенком. Все просто! Если ты не можешь быть матерью, притворись! Срабатывает чудесно. Проведи меня через первые пятнадцать лет жизни!

Ты даже не пыталась! Я это делала вместо тебя! Я заботилась о тебе и о Коуэне. Я даже не помню, когда в последний раз чувствовала себя ребенком. И не надо мне рассказывать дерьмовые басни о том, что алкоголизм — болезнь, а ты не виновата. Ты виновата! Ты не боролась со своими желаниями! Ты знала, что больна, но отмахивалась и от этого, и от нас! Ты отреклась. Ладно, предположим. Я тоже мать. И я знаю, каково это. Я…

Дженни бросилась на кровать. Слова «ненавижу тебя» не приходили на язык. Гнев, бившийся в ее борющемся, трепещущем сердце, вдруг исчез.

Она больше не ненавидела мать. Она скорбела о ней, ибо, выплеснув свой гнев, она выплеснула и надежду. Ее муж умирает, и ей нужна мама. Но у нее нет матери… Какие-то вещи утрачены раз и навсегда, не нужно пытаться их вернуть.

Она подняла возбужденное лицо и устремила на мать голубые, полные любви и ужаса глаза — в них была мольба о помощи.

Делорес молчала.

Август для Хамптона, что апрель для Парижа, лунная ночь для Майами, рождество для Уэльса.

Волшебно. Чувствуется сила власти лета — ожидание исполнения всех желаний. «На этот раз у нас получится. Мы запомним каждую каплю времени, каждый сантиметр пространства. Лето будет самым теплым, самым свободным, заполненным лучшими друзьями, вкуснейшей пищей, вечерней прохладой, самыми толстыми книгами, самой сладкой кукурузой, самыми смешными фильмами и самыми мягкими простынями».

Автомобили медленнее движутся по дорогам во время уик-эндов, а фермеры просыпаются раньше, обслуживающий персонал двигается быстрее, и пляжи заполняются солнечными тентами. Шезлонги и пляжные костюмы, прохладительные напитки, зонтики, банки консервов и переносные приемники. Лежащие, плавающие, шагающие, бегающие, загорающие тела. Звенящие, кричащие, смеющиеся голоса.

Люди в августе, привлеченные волшебными обещаниями океана и пляжа, пренебрегают опасностями быть укушенными песчаными блохами, дикими клещами. Они не боятся ни солнечных ожогов, ни грозы, ни медуз, ни отливов.

Занятия всеми заброшены. Август — это школьная перемена для взрослых. Песок под ногами и стаканчики с мороженым в руках.

Нью-йоркцы в Хамптоне чаще улыбаются. Они бродят по окрестностям, загорают… — подвергают себя постоянному риску, который был бы немыслим в городе. Они, конечно, читают «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнэл», еще беседуют о бизнесе, но на самом деле уже не занимаются им. Для большинства из приезжающих в Хамптон людей это единственная тема для разговора.

Кавалеры одеваются в элегантные костюмы, девушки в прелестные летние наряды. Августовские квартиросъемщики желают устроиться на этот месяц получше, чтобы до изнеможения развлекаться и осматривать достопримечательности.

Есть и владельцы летних домов — люди с достатком, живущие здесь постоянно. Они наблюдают, как увядают здесь листья, падает снег, видят опустевшие курортные городки, такие красивые, щеголеватые, какими бывают только очень старые поселения, чье достоинство никогда не оскорбляли завоеватели. «Основано в 1656, 1745, 1878 годах» сообщают таблички при въезде в каждую деревушку.

Кладбище — сплошь увитое зеленой виноградной лозой — первое, что увидит турист в Восточном Хамптоне. Мемориальная доска самым простым и эффективным способом дает вам понять, что город в вашем распоряжении. Внизу указаны имена основателей города. Кладбище невольно напоминает туристам о бренности жизни, о том, что все рано или поздно обязательно умрут. Но похоронены будут, быть может, не в таком красивом месте.

Хамптон стоял здесь еще до того, как кто-то придумал пивные бутылки и бестселлеры. Фермеры, рыбаки, бродяги приехали некогда на этот остров и обжили его. Построили дома, церкви, которые должны были оберегать эти дома, и кладбище для упокоения близких.

Церкви и кладбище стали напоминанием для жителей и достопримечательностью для туристов, увлекающихся фотографией. Они вызывали уважение к прошлому этого места.

Сегодня в лагере, где обитал Луи, был родительский день, но Бен и Делорес приехать не смогут и Мэтч решила съездить к малышу сама. Узнав о решении Мэтч, Дженни попросила забрать Луи из лагеря и привезти домой. Мэтч села в автомобиль Дженни и помчалась по дороге, ведущей в летний лагерь «Слипи Кав».

Она никогда раньше не была в лагере. Поэтому подготовилась к этому посещению как следует. Она вылезла из автомобиля и вытащила свои пожитки: фотоаппарат и видеокамеру, складной стул, холодильную камеру с любимыми прохладительными напитками Луи, аптечку (ведь он мог упасть и поцарапаться), полотенце, две смены одежды (одна для него, другая для себя). Были еще радиоприемник, зонтик, экземпляр «Ярмарки тщеславия» (если вдруг пойдет дождь и им придется его пережидать), очки и крем от загара (она прочитала в «Пипл», что негры получают солнечные ожоги так же, как и белые).