Я спешилась, подошла к джипу и увидела торчавшие в замке зажигания ключи. Я опустила стекла, включила зажигание и сдвинула автомобиль с места, развернув в сторону пруда. После этого распахнула дверцу и выскочила на ходу. Джип проехал по двору, въехал в пруд и через минуту погрузился в воду в самом глубоком месте. На дне пруда столько тины, что машину вряд ли кто обнаружит — если, конечно, ее не станут искать специально.

«Конечно, станут, — подумала я. — Неужели бабушка думает, что полицейские ограничатся одним-единственным визитом?» Я с надеждой посмотрела на брата — может, он что скажет? Но Райан молчал, хотя лицо у него было мрачное. Следуя его примеру, я тоже промолчала, не стала задавать ей вопросы — хотя при сложившихся обстоятельствах держать язык за зубами мне было крайне трудно.

— Каледония основательно переволновалась, — продолжала она. — Уж слишком много было раздражителей: оглушительный выстрел, запах крови, привязанное к луке седла окровавленное тело. Поэтому, как только я вскарабкалась в седло, лошадь, не дожидаясь понуканий, сразу же перешла на рысь и помчалась со двора, волоча за собой на веревке Эдварда. Мне оставалось лишь направить ее бег в сторону леса и дальше — по тропе, которая вела к водопаду.

Никакого определенного плана у меня не было, и вперед меня гнали один только страх и желание поскорее избавиться от трупа. Через милю я соскочила с лошади и попыталась развязать веревку, стягивавшую грудь Эдварда. Не могу объяснить, почему я решила оставить Эдварда на тропе. В тот момент я понимала лишь, что отвезла тело на порядочное расстояние от дома, и полагала, что этого вполне достаточно, чтобы отвести от себя подозрения. У меня тогда и в мыслях не было, что кто-нибудь может случайно на него наткнуться. И уж тем более я не думала о том, что у нас в лесу может объявиться полиция. Разумеется, я даже не пыталась обыскивать Эдварда. Мне и в голову не пришло забрать его бумажник и удостоверение личности. Что же до завещания, то я не имела о нем ни малейшего представления. Кроме того, когда я развязывала веревку, Эдвард неожиданно открыл глаза и посмотрел на меня в упор. Это было уже слишком. Я готова была бежать хоть на край света — только бы не видеть его стекленеющего взгляда. Узел на веревке я развязать не смогла — он был очень сильно затянут. Тогда я начала стягивать веревку. Когда она оказалась у меня в руках, я поняла, что мы с Эдвардом окончательно освободились друг от друга, вскочила в седло и, захлебываясь от рыданий, погнала лошадь вверх по склону к дому.

Вернувшись на ферму, я первым делом направилась на конюшню, смыла водой из шланга кровь с пола и забросала место, где лежал Эдвард, опилками. Взяла старую рубашку, которая висела на гвоздике в чулане, завернула в нее ружье, отнесла его домой и засунула в шкаф в гостевой комнате наверху. Потом сожгла свою одежду. Мне, конечно, следовало сжечь и веревку, но меня трясло как в лихорадке, мысли у меня разбегались и я в тот момент мало что соображала.

Бабушка на мгновение прервала свой рассказ.

— Потом я долго сидела в горячей ванне. Все время думала об Эдварде — о том, каким он был, и о том, как гнусно он обошелся с моей дочерью. И я простила себе это убийство. Я хочу, Бретт, чтобы ты знала мое мнение: убийство Эдварда было актом справедливой мести, и я не жалею о том, что сделала.

Неожиданно бабушка расхохоталась.

— По правде сказать, Бретт, когда к нам приехал Дэн, я не сомневалась, что он, осмотрев труп, вернется на ферму и арестует меня. Я даже приготовила сумочку с вещами, которые намеревалась взять с собой в тюрьму. Я не представляла себе, что ему понадобится так много времени, чтобы вычислить убийцу. Но когда вы вернулись из леса и я увидела Фарнсуорта из отдела убийств, который бестолково носился по дому, не зная, как правильно подступиться к этому делу, я вдруг подумала, что мне, возможно, удастся выбраться из этой переделки и даже остаться на свободе. Тем более что потом повалил снег и на ферме появился этот тип — Винсент. Но Райан сразу догадался, кто убийца. Правда, мой мальчик?

Райан потер руками виски.

— Я знал, что Эдвард захочет переговорить с тобой лично, ба, — пробормотал он. — И понимал, что он очень рискует.

Бабушка повернулась ко мне лицом.

— Если ты, Бретт, хочешь, чтобы я сдалась властям, я не стану ничего отрицать. Расскажу все как было.

В словах бабушки прозвучал вызов.

«Как следует все обдумай, — сказала я себе, — и не торопись делать выводы».

Я знала, что моя бабушка — необычный человек и наделена недюжинными воображением и фантазией. Может, она все это придумала? Но даже если это она убила Эдварда, вправе ли я ее осуждать? Я ведь тоже убила человека — столкнула Винсента в пропасть и оставила на льду умирать. Так что мы не слишком отличаемся друг от друга. Самозащита — это только предлог, то, о чем я расскажу полиции, когда меня будут допрашивать. На самом деле Винсента убили мой гнев и ненависть. Теперь-то я знала, что они могут годами сохраняться в душе, как сохраняется в дубовых бочках выдержанное вино, которое от времени становится все крепче и сильнее ударяет в голову.

— Мне надо все основательно обдумать, — устало сказала я. — Я не могу сейчас прийти к решению.

— Подумай, подумай, как же без этого? — с иронией произнесла бабушка и хохотнула, стараясь скрыть за наигранным смехом разочарование. — На всякий случай хочу поставить тебя в известность, Что я предпочла бы доживать свои годы здесь, на ферме, а уж никак не в тюрьме.

— Ты оставишь себе деньги Эдварда? — спросила я Райана.

У Райана хватило такта, чтобы изобразить смущение.

— Но он умер, Бретт, и мы не в силах его оживить. Какой тогда смысл отказываться от денег? Мы и так уже наказаны судьбой. И я не верю, что ты сможешь выдать бабушку. Я просто не могу себе этого представить.

«Вот оно! — подумала я. — Они с бабкой хотят вложить мне в руки раскаленный уголь, который мне придется носить при себе до конца дней». В самом деле, могу ли я выдать бабушку полиции? Да ни за что на свете! Сама мысль об этом казалась мне невероятной, абсурдной. С другой стороны, имею ли я право покрывать преступление? В состоянии ли я хранить правду в тайне от всех: от дочери, от Ноа, от людей, которых я люблю? Неужели мне предстоит продолжить семейную традицию и лгать своим близким на протяжении многих лет, как лгали мне бабушка и Райан?

— Мне необходимо прилечь, — сказала я. — Я вымоталась до предела, и у меня не осталось больше сил. Ничего не понимаю и ничего не воспринимаю.

— Хочешь, я дам тебе снотворное? — спросил Райан.

Я кивнула: мне хотелось забыться и ни о чем не думать. Брат вытряхнул мне на ладонь пилюлю, я запила ее холодным безвкусным чаем.

Бабушка одарила меня продолжительным взглядом и произнесла:

— К какому бы решению ты ни пришла, Бретт, хочу тебе сказать, что я тобой горжусь. Я воспитала тебя настоящим человеком, и мысль об этом будет согревать меня даже в тюрьме. Я люблю тебя и буду любить, что бы ни случилось.

Я подняла руку, призывая бабку к молчанию.

— Только не надо ничего больше говорить. И не надо взывать к моим чувствам. Я уже всякого наслушалась и сыта по горло семейными тайнами и надрывающими душу откровениями.

Райан хотел помочь мне подняться, но я его оттолкнула. «Все-таки Винсент был прав, — подумала я. — Райан не в силах отказаться от денег Эдварда». Когда я думала об этом, все добрые чувства, которые я питала к брату, мигом улетучивались. Какие бы умные и правильные слова Райан ни говорил, они были не в состоянии скрыть того очевидного факта, что он любит деньги ничуть не меньше, чем Винсент.

— Я иду спать.

— Доброй ночи, — сказал он.

Бабушка не сказала мне ни слова. Она лишь проводила меня взглядом, в котором промелькнуло испуганное, затравленное выражение.

Я поднялась к себе в комнату, залезла, поеживаясь, в ледяную постель и стала ждать, когда подействует снотворное. Ни горевать, ни плакать мне не хотелось. Требовалось одно: избавиться от душевной боли — хотя бы на время. Через четверть часа снотворное растворилось, проникло в кровь и в голове у меня затуманилось.