Она любила беллетристику — всякую — и с равным удовольствием читала толстенные романы и совсем короткие рассказы. Классику она боготворила — прямо как ты сейчас. Особого желания уехать с фермы или поступить куда-нибудь на работу у нее не наблюдалось. Она была умна и интеллигентна, но очень застенчива и терпеть не могла общаться с незнакомыми людьми. Ей нравилось быть женой и домохозяйкой. Она бы такой и осталась — если бы не Эдвард.

— А каким был мой отец?

— Он был жадным человеком, дорогая, я бы сказала, даже чрезмерно жадным. Но когда Эдвард исчез, я вдруг поняла, что мне его сильно не хватает. Несмотря на все его недостатки, я его обожала. Да мы все его любили. Мне лично он напоминал актера Эрола Флинна — был такой же светловолосый, сильный и красивый и обладал отличной фигурой. Когда он сюда переехал, жизнь закипела — такой это был активный человек. При всем том я знала, что жизнь на ферме ему не по нраву — она его сковывала, ограничивала свободу.

А еще, Бретт, он был очень умен и выражал свои мысли удивительно сочным и образным языком. Разговор с ним всякий раз превращался для меня в настоящий праздник. Мы с ним часто обменивались шутками, подкалывали друг друга и оба потом хохотали как сумасшедшие.

Когда Эдвард сбежал, твоя мать испытала величайшее в жизни потрясение и унижение, ставшее для нее фатальным. Противостоять обрушившемуся на нее удару она была не в силах. Она унаследовала радикальное мировоззрение твоего дедушки Кларенса, который все на свете мазал только двумя красками — белой и черной. Твоя мать не смогла ни понять того, что случилось, ни пережить этого.

— Скажи, ты сообщила Эдварду о смерти матери? Он не пытался забрать у тебя нас с Райаном?

— Я послала ему напечатанный в местной газете некролог, но ответа от него так и не получила.

Чувствуя, что у меня начинает пощипывать глаза, я замигала.

— Стало быть, у тебя не было выбора? Хочешь не хочешь, но тебе пришлось о нас заботиться?

— Бретт, я любила вас с Райаном как своих собственных детей. Даже если бы Эдвард и сделал попытку вас у меня отобрать, я бы этого не допустила.

— Но ведь умерла твоя дочь и ты о ней скорбела! Как у тебя хватило сил воспитывать нас с Райаном?

— Я скорбела, это правда. После того как Каролина умерла, я вышла во двор и срубила прекрасное персиковое дерево перед домом. Оно было очень красивое, все в цвету, но в доме не осталось дров, а сил, чтобы срубить другое дерево — в лесу или хотя бы у пруда, — у меня не было.

— Не представляю, как тебе удалось справиться со всем этим, — сказала я.

Я-то точно знала, что не смогла бы пережить смерть дочери. Это была бы такая потеря, о которой и думать-то страшно.

— Через месяц после смерти Каролины я совершила свой первый вояж за моря. Я отправила вас с Райаном к кузену Неду и его жене Карлотте. Тогда они жили в Бингемптоне. Ты помнишь об этом?

— Нет, — сказала я чистую правду. Мои воспоминания о детстве начинались лет примерно с четырех, и я ничего не знала ни о смерти матери, ни о событиях, которые за этим последовали.

— Ну, нет так нет. Итак, я улетела в Найроби. Я тогда ничего не боялась — и никого. Главное же, я перестала испытывать страх перед чистым листом бумаги и поняла, что созрела для писательской деятельности. Я хотела показать людям, как я вижу мир. Вместе со страхами пропали и застенчивость, и опасение оказаться в глазах читателей смешной и наивной. Я знала, что после смерти дочери уже ничто не в силах меня поколебать. У меня появилось ощущение, что терять мне больше нечего.

Сообразить, какое направление примет разговор в следующую минуту, не представляло труда. Бабушка собиралась вернуться мыслями к своей литературной деятельности и начать вспоминать о своих книгах, о заморских странах, где ей довелось побывать, и, разумеется, о наградах, которые она получила за свой труд, о номинации на Пулитцеровскую премию.

Скажу честно, я все это уже сто раз слышала, и мне стало скучно.

Бабушка заметила поселившееся у меня в глазах тоскливое выражение, выпрямила спину, подтянулась и как ни в чем не бывало заговорила о более интересных для меня вещах:

— Чего я никак не могу взять в толк — так это того, о чем думал все эти годы Эдвард. И уж тем более не могу объяснить, с какой стати он снова здесь объявился.

— Быть может, ему просто захотелось вернуться в семью? — сказала я.

— Я бы этого не допустила. — Бабушка посмотрела поверх моей головы в окно. Выражение лица у нее сделалось жестким и непреклонным.

— А почему, собственно? Я была бы не прочь познакомиться со своим отцом и поближе его узнать. Райан, к примеру, тайно встречался с ним на протяжении целых тридцати лет.

У меня и в самом деле накопились к Эдварду вопросы. Мне было интересно узнать, охотился ли он хоть раз в жизни, путешествовал ли по миру, играл ли на каком-нибудь музыкальном инструменте. Я обязательно спросила бы у него, любит ли он классическую литературу и старинную музыку. А потом я задала бы ему свой главный вопрос: жалеет ли он хоть чуточку о том, что меня оставил? И еще — я обязательно выяснила бы, почему он так долго не хотел меня признавать.

Бабушка, криво улыбнувшись, произнесла:

— Твои слова о том, что отец и сын регулярно встречались, только подтверждают мои худшие предположения насчет Райана.

Услышав это замечание, я буквально расцвела. Оказывается, отношения между бабушкой и ее «маленьким принцем» были далеко не такими безоблачными, как я предполагала. Кое-какие недостатки за ним она все-таки подмечала.

— Какие же у тебя предположения? — спросила я. — Думаешь, наверное, что он хитер и далеко не так прост, как кажется?

— Я думаю, что он — слабый человек.

— Другими словами, ты полагаешь, что Эдвард платил ему за молчание, а такое положение вещей его вполне устраивало — так, что ли? — спросила я.

— Именно. Если Райан мог пойти на такое, мне ничего не остается, как задать себе вопрос: а на что он еще способен ради денег?

Кто-то постучал в дверь спальни, и мы с бабушкой невольно вздрогнули от неожиданности.

— Не возражаете, если я войду? — спросил Винсент и, не дожидаясь разрешения, прошел мимо нас в комнату. Отвесив мне короткий поклон, он направился к окну и устремил взгляд на занесенные снегом автомобили у подъезда. Двигался он неслышно, как дикий зверь, и во всей его повадке было что-то хищное. Так по крайней мере мне в ту минуту казалось.

— Присаживайтесь, — сказала бабушка, указывая Винсенту на старинный стул с гнутыми ножками. Потом она заняла свое привычное место у печатной машинки. Можно было подумать, что бабушка стремится оказаться как можно дальше и от этого человека, и от того, что он собирался нам сообщить. — Чем могу помочь?

— Я читал ваши статьи в «Ньюйоркере». Они часто там появляются, — оставив вопрос без ответа, заявил Винсент, усаживаясь на стул и закидывая ногу на ногу. — Судя по всему, не писать вы не можете и неплохо преуспели на этом поприще.

Бабушка, скрестив руки, ждала, когда он перейдет к сути и сообщит о цели своего визита. Мы обе хорошо понимали, что Винсент явился сюда вовсе не для того, чтобы рассуждать с нами о литературе.

— Не понимаю только, зачем вам это, — продолжал как ни в чем не бывало Винсент. — Насколько я знаю, после родителей у вас остались кое-какие деньги — ну и ферма, конечно.

— Если вы, Винсент, пришли сюда для того, чтобы поговорить о моих предках и истории нашего рода, предупреждаю сразу: времени для этого у меня нет.

— Эдвард тоже преуспевал — на поприще архитектуры. В прошлом году его проекты дважды появлялись на страницах «Аркитекчурэл дайджест».

— Правда? — в волнении спросила я, но бабка строго на меня посмотрела и я сразу же опустила глаза. После слов Винсента я почувствовала гордость за отца, но поняла, что сейчас не место и не время расспрашивать о его достижениях.

— Точно так, — сказал Винсент, бросая на меня скользящий взгляд. — Между прочим, он оставил после себя солидное состояние. Оно оценивается — приблизительно, конечно, — в шесть миллионов долларов.