— Приберись там, Света.

— Сам прибирайся, — огрызнулась она. — Мне нравится романтический беспорядок.

— Тогда ладно, — покладисто сказал он. — На нет и суда нет.

— Да, он мне нравится, — повторила она. — Чем больше хлама, тем лучше. Это не хлам. Понимаешь? И не спорь со мной. И не возникай даже. И не смей говорить, что я глупее. Не дорос со мной спорить, так не спорь.

— Я не спорю. Я же люблю тебя.

Света объяснила:

— Ты у меня такой упорядоченный, что меня от этого временами тошнит. Ты такой правильный, что дальше некуда. И в спальне мне необходим беспорядок. Мне он нужен с таким занудой, как ты, а иначе будет совсем занудно. Понимаешь? Но не будем о этом. Так можно и поссориться. Давай о чем-нибудь другом.

— Да ладно, я ничего, — ответил он. — Ты ведь знаешь, как я люблю тебя.

— Ага, — вздохнула она. — Знаю.

Прошло минут пять, бутерброды кончились. Валера прихлебнул чай и спросил:

— Правда, что наши соседи Гопштейны сволочи?

— Еще какие!

— Каких свет, наверное, не видывал.

— Зато у них чудесная пушистая кошка, — мечтательно сказала жена.

— Великолепная кошка, — он поставил чашку на стол.

За окнами по-прежнему вечерело…

— И котенок у нее классный, — добавила Света. — Рыжий как не знаю что.

— Почему рыжий? — удивился он. — Нормальный серый котенок.

— Я ведь помню, что рыжий, — растерялась она.

— Может, тебе показалось?

— Нет, я точно помню.

— Сука! — заорал он, вставая из-за стола. — Что ты, сука, понимаешь в котятах? Рыжий он, сука? Ты так сказала? Да ни хера, я своими глазами видел! Серый он, серый, ты поняла?

— Все-таки рыжий, — прошептала она.

— Заткнись, дура. Так какой котенок?

— Я думала, что он рыжий, — произнесла жена.

— Ты ошизела? Да? — кричал он, бегая по кухне.

— Я могла ошибиться…

— Не оправдывайся, сука. Поздно, — сказал он, вытаскивая из угла кухни топор. — Раньше надо было соображать.

Она закрыла глаза руками и не видела, как топор опустился.

Убил сразу. Остановился на миг… затем продолжал. Лицо в кровавое месиво. Тело в куски. Махал топором без устали и без жалости, рубить, так рубить.

— Ишь ты, — прошептал удовлетворенно. — А то заладила: серый, серый… Рыжий он, своими глазами видел. Ну что с дуры возьмешь?

Минут десять он ходил по квартире, разговаривал сам с собой, брал ненужные вещи и клал обратно, двигался быстро, говорил четко, на бывшую жену не смотрел. А затем открыл окно и сиганул с девятого этажа. После соприкосновения с асфальтом он умер. Никто его, конечно, не спас.

Остается добавить, что у Гопштейнов никогда не было ни котят, ни кошек. Ни серых, ни рыжих, ни красных. Вообще никаких. И попугаев не было. И пчел. И дроздов. Как и сами Гопштейны, звери обходили этот дом стороной.

Новая жизнь начались в ту минуту, когда Влад захлопнул тяжелую железную дверь. Это была дверь его квартиры, не большой и не маленькой, трехкомнатной, в центре города, а если быть честным — то вовсе и не его квартиры, а родительской, где жил он, еще школьник, но уже и десятиклассник.

Он повращал ключами в замочных скважинах, дверь закрылась. Он устремился вниз, без матов и свистов, вежливо и культурно — отличник все-таки, не шпана. Этажом ниже стояли трое соседей и какой-то незнакомый мужик. Один из них хвастался:

— А у нас зарплата маленькая.

— А у нас зато вовремя не платят…

Третий сосед вступил в разговор:

— А я позавчера кровать пропил, на полу теперь сплю.

— Ну и я могу пропить, подумаешь.

— Куда тебе! Зарплата маленькая, — передразнил соседа незнакомый. — А у меня вообще никакой.

— Ишь ты, бичара…

Все трое посмотрели на него с уважением.

Ну и ну, подумал Влад, сторонкой обходя троих мужиков: скорей на улицу, скорее к майскому солнышку.

Во дворе Влад увидел пацана Колю, этой весной вернувшегося с колонии. Сегодня он потуплено смотрел в землю, шаркал ботинком и вел себя не по-нашему.

— С добрым утром, молодой человек, — обратился Коля. — Не соблаговолите ответить на мою просьбу и милостиво предоставить мне заем, ну скажем… в размере одного доллара США?

— Зачем? — выдавил из себя Влад.

— Стыдно признаваться, но именно данной суммы не хватает мне для принятия излюбленного мной горячительного напитка.

— Так тебе на бухло? — догадался Влад.

Коля покраснел и поморщился.

— В некоторой степени, да.

— Но почему доллар США?

— Собственно говоря, я имел ввиду рублевый эквивалент данной суммы. Если вас, конечно, не затруднит.

Серьезные очки и юный возраст не мешали Владу оставаться принципиальным. То есть денег, например, не давать. (Ну если только наркоману с ножом — а так нет, особенно Коле).

А сегодня дал. По-братски так, даже с улыбкой.

Коля рассыпался в благодарностях. Пришлось принять его искренние и нижайшие поклоны — сильно уж об этом просил. И расстались они, благородные юноши, как в море корабли: к магазину побежал Коля, в школу поспешил Влад.

Храм знаний был сегодня вызывающе неожидан. Над парадным входом, например, красовалось: «Учиться, бля, учиться и учиться». А рядом плакатик помельче: так себе, ерунда-агитка, призыв, что ли, заниматься онанизмом…

Уборщица, она же гардеробщица и сторожиха, молодая, до безумия привлекательная девушка лет двадцати пяти, в мини-юбке, прозрачной блузке, с падающими на плечи светлыми волосами… хватала в вестибюле за рукав испуганных потных восьмиклассников, слезно умоляя позволить ей заняться с ними любовью. Ну хоть быстро, хоть минет, хоть кому-нибудь! За это она сулила им деньги, причем немалые. Восьмиклассники с видом оскорбленного достоинства отнекивались и шли дальше. А красавица, заламывая руки, безудержно рыдала, и шептала, и вопрошала, наверное, Господа Бога: что, неужели снова идти на улицу, снова стариков снимать? Влад ей сочувствовал, и даже хотел что-то предложить ошеломляющей девушке, но не предложил, конечно, а пошел прочь, застенчивый, удивленный, но не раздавленный полностью — увиденным, услышанным, близко принятым. Так и шел, шел, шел, думая о страданиях дивной феи, так и дошел до класса, а там и первый урок через две минуты начался.

Учитель физики был сегодня взлохмаченный и в черных очках. Он гнул пальцы перед носом учеников и походя соблазнял хорошеньких учениц, не забывая между тем покуривать сигаретку. Запивал он свои лекции шампанским из стоящей на учительском столе здоровенной бутыли. Владу его поведение казалось интересным, хоть и немного странным: во-первых, он всех жутко ревновал и не позволял ученикам приближаться к девочке, за которой ухаживал; во-вторых, он был нетактичен, не угощая никого от широкой мужской души — так и скурил всю пачку один, так и вылакал всю бутылку. А как вылакал, так и бросил: «Ладно, поехали, урок все-таки». Вышел к доске и начал гнуть пальцы там.

— Конспектируйте, пацаны… Ручки в руки или линяйте отсюда, не вам, что ли, говорю, шконки сраные? К телкам тоже относится, тут вам не халява, не бордель, здесь покруче — аудитория здесь, понятно? Значит так… Эйнштейн был правильный пацан, хоть и физик, а ты записывай, курва, а не смотри на меня… Что, повторить? Он был физик. Ясно говорю — ФИЗИК. Усекли? Поехали дальше. Нормальные люди его не понимали и понимать не будут, потому что он Эйнштейн, а они лохи — куда им, по жизни траханым. Что, в облом? Вы мне понтоваться-то бросьте…

На задней парте раздался кашель. Это его взбесило.

— Что, не по кайфу? Обломно сидеть, наверное?

Он ткнул пальцем в мирно сидевшего за второй партой Влада.

— Вот тебе обломно, я вижу? Ты не о физике сейчас думаешь. Я, правда, тоже не о ней думаю, но мне — все можно, а ты? Кто ты? Чмо в большой науке, и в малой. Так вали, понял? Не туда… К доске вали.

Влад родился отличником и выбрал поход к доске. Встал и неуверенно пошел на учителя.

— Все вы такие, — горестно вздохнул физик. — Ради оценки на все готовы, нудная пацанва…