— Не хочет в могилу, не хочет милая, — пробежал чуть слышный шепот меж тесными рядами прощавшихся людей. Гроб подняли обратно, а в холодное, темное логово нырнул юркий, худощавый молодой землекоп. Методичные, тупые удары лопатой, вырывавшиеся из раскрытой пасти могилы, заполнили глухими звуками глубокую тишину, висящую прозрачным облаком над местом похорон. Через некоторое время удары прекратились, а вверх из глубины ямы потянулась мужская рука. Ее подхватила крепкая, мускулистая рука Иваныча, вытянувшая на поверхность напарника. Гроб, несший в своем деревянном чреве мертвую девушку, с глухим стоном опустился на самое дно могилы. В первый раз за весь день мама убитой девушки надрывно зарыдала, кинув трясущимися, непослушными руками кусочек глины в пропасть могильной ямы. Она словно выскочила из окутавшего её в последнее время оцепенения, осознав, что могила навсегда скроет в своей темной и холодной глубине её единственную дочь. Подошедший отец нежно обнял за тонкие плечи рыдающую жену.

— Спи, доченька, спокойно, пусть тебе земля будет пухом, — беззвучно произнесла разрывающаяся от боли отцовская душа, борющаяся с бесцветными ручейками слез, выкатывающихся из глаз. Когда огромные пласты глины полетели обратно вглубь ямы, где нетронуто пролежали не одно тысячелетие, свинцовое небо расплакалось, как и многие из присутствующих, редкими каплями осеннего дождя. Закончив закапывать яму, землекопы тыльной стороной лопат оформили могильный бугор и воткнули в изголовье подготовленный кованый крест.

— Ну вот и все на сегодня, — радостно прохрипел прокуренным голосом Иваныч, провожая взглядом удаляющуюся с кладбища траурную процессию.

Максим проснулся в то время, когда угловатый и невзрачный ритуальный автобус уже подъезжал к границе городского кладбища. «Господи, еще один день», — с горечью подумал он, нехотя встав с измятой кровати. Шаркая босыми ногами по холодному паркету, он добрался до освещенной утренним солнцем кухни, где поставил разогреваться сверкавший стальным отливом чайник. Его движения и жесты, лишенные человеческой легкости и пластики, казалось, подошли бы больше неуклюжему киборгу, управляемому умной электроникой. Даже приготовление банальной чашки кофе выглядело чередой тупых механических движений. Его физическая оболочка, скрывавшая в своей глубине истерзанную и израненную душу, сейчас подчинялась какой-то невидимой компьютерной программе, имевшей безупречный контроль. Но все же и она дала сбой, когда первый глоток кофе обжег нёбо, вернув сознание юноши в человеческую плоть. Тупая физическая боль очень скоро сменилась душевной голгофой, жестоко разрывающей сердце. Он был готов без промедления поменять эти невыносимые мучения на публичную казнь через четвертование, лишь бы навсегда избавиться от впивающегося в него острыми иголками ощущения собственного подлого предательства. И сейчас вряд ли бы кто-то узнал в осунувшемся, враз постаревшем человеке прежнего жизнерадостного Максима. Он медленно пил горячий кофе с таким выражением, словно выполнял работу, от которой не испытываешь удовлетворения. На кухне негромко играло радио, транслируя одну из многочисленных поп-групп, весело распевающих о женской любви. Водопроводный кран методично исторгал из себя прозрачные капли воды, со звоном разбивающиеся об эмалированную мойку. Они вместе наполнили пространство пустынной кухни живыми звуками, которых он все равно не слышал… В его голову словно закачали безразличный вакуум, поглощающий любые звуки. Бессмысленным и отрешенным взглядом он сверлил одну из стен, допивая утренний напиток. В его голове царило странное ощущение пустоты и апатии, сменившее вчерашние мучительные угрызения совести. Еще вчера он вымещал переполнившую чашу терпения злобу на прочных кирпичных стенах, разбивая в кровь сжатые кулаки. Но сегодня от этого запала не осталось ни капли пороха, словно под покровом ночи кто-то заменил его на бездушную механическую куклу, тщетно пытавшуюся разыгрывать роль живого человека. Допив кофе, Максим с трудом поднялся из-за стола и направился в коридор, где накинул на плечи куртку и, достав кошелек, вытряхнул на ладонь его содержимое. Пустым взглядом он пробежался по горсти металлических монет и бумажных купюр лишь только для уверенности, что располагает небольшой суммой денег. Истинное финансовое состояние для него уже было неважным, как, впрочем, и многие, некогда необходимые вещи.

Проделав небольшой крюк, он дошел до цветочного ларька, где среди теснившихся друг к другу ярких растений выбрал две розы, одетых в кровавый наряд. Дойдя до остановки, Максим дождался трамвая с выставленной наверху табличкой красного цвета, посередине которой, горделиво задрав нос, стояла белая цифра «один». Городской трамвай, состоявший из двух похожих, как близнецы, вагонов, остановился, дружелюбно открыв двери. Народ, немного подталкивая друг друга, посыпался внутрь, стремясь занять свободные места. Неравный бой, как обычно, выиграли крупные женщины с невозмутимой миной на лице и высохшие старушки, чинно рассевшиеся на места. Предатель зашел одним из последних и сразу направился к задней площадке, не обращая внимания на оставшиеся в салоне свободные места. «Осторожно, двери закрываются», — объявил высокий женский голос. Вслед за этим двери послушно закрылись, и трамвай тронулся в путь. Он, как маленький наивный ребенок, пытаясь подражать во всем старшему собрату-паровозу, методично раскачивался и громко стучал колесами по рельсам, уверенно катясь по серым, приводящим в уныние улицам, удмуртской столицы. Однообразные, блеклые виды проплывали за окном, чередуясь от одной остановки к другой. Скучные городские пейзажи дополняли деревья с обнаженно торчащими тонкими ветвями, серая каша чавкающей грязи и разбросанный на тротуарах мусор. К завершению серой картины дня приложила кисть природа, обильно закрасив небо грязным цветом ижевских мостовых. Граница, отделяющая поверхность земли от неба, стала абсолютно невидимой, словно по сумасбродной идее художника они должны были слиться в единое целое. Увиденные им картины добавили в его сердце еще больше нестерпимой боли, которую он с трудом сдерживал внутри себя. Казалось, все вокруг начинало меркнуть, только завидев молодого человека со старческой маской на лице, словно он был заражен неизлечимой страшной болезнью. Через сорок минут юноша вышел из трамвая и направился к видневшейся впереди кривой линии торговых рядов. Проходя мимо открытых торговых палаток, Максим уловил дурманящий запах жареных чебуреков, заставивший его остановиться. Закутанная, как капуста, женщина бойко торговала выпечкой, которая уходила нарасхват благодаря тесному соседству с Южным автовокзалом. Он вспомнил, что единственной едой за эти дни был съеденный еще вчера вечером кусок черного хлеба, посыпанный некрупными белыми зернами соли. Запоздалое чувство голода с силой кузнечного молота ударило в стенки живота. Ревущий надрывным голосом желудок страстно желал в качестве жертвоприношения только один, а лучше два или три аппетитных пирожка. Покупатель вынул оставшиеся деньги и два раза тщательно их пересчитал. Горсти монет, томящейся на ладони, не хватало около двух рублей, чтобы звонко посыпаться в жестяную тарелочку продавщицы. Голодными глазами он еще раз пристально посмотрел на румяные бока чебуреков и угрюмо побрел дальше. Желудок жалобно заныл, уподобившись капризному карапузу, у которого отняли любимую игрушку. Но через десять минут он успокоился, смирившись со своей жестокой участью.

На сером полотне неба стали появляться огромные темные пятна, словно кто-то неосторожно пролил на небосвод пузырек чернил. Испуганный осенний вечер осторожно спускался на землю, сменяя ненастный, дождливый день — пятницу 28 сентября 2001 года. Стрелки часов перевалили за половину четвертого, когда Макс, размеренно шагал по Сарапульскому тракту. Цветы, купленные на большую часть оставшихся денег, заставили отказаться от идеи добраться до кладбища на попутном автобусе или автомашине. «Пеший путь займет не менее двух-трех часов. — грустно подумал он, вглядываясь в полосу дороги, тянущейся вверх по невысокому холму.