— О-оо?
— А ты что думаешь, что раз она твоя сестра, значит, она может вести здесь антинемецкую работу, а мы будем спокойно смотреть на это?
Пуся пожала плечами.
— Арестуй, если хочешь. Мне-то что?
Поговорить я, конечно, могу. А только она меня на порог не пустит, вот увидишь.
— Во всяком случае попытайся.
— Попытаюсь, — сказала она примирительно, думая, что незачем ссориться с Куртом.
— Ложись спать…
Он встал и споткнулся о полное корыто.
— Где эта баба? А ты, право, могла бы помыться в кухне.
— В кухне? У нее? — Пуся даже вздрогнула от отвращения. Вернер махнул рукой.
Федосия со стиснутыми губами вытирала заляпанный пол. Пуся, уже лежа в постели, с удовлетворением смотрела на нее. Сказать разве сейчас о Васе? Нет, пусть та еще помучится, случай всегда найдется…
* * *
Дверь закрылась. Вернер снял мундир, шумно сбросил сапоги. Лампа погасла. Федосия слила грязную воду в ведра и пошла выливать ее. Она обошла дом и свернула за хлев к навозной куче. Вода хлюпнула, и в ту же секунду она услышала проникновенный шепот.
— Мать!
Она покачнулась и уронила ведро. От снега ночь была светлой, и за хлевом, на фоне белого сугроба она увидела какой-то силуэт. Знакомая шапка. У Федосии перехватило дыхание.
— Кто тут? — шепнула она, хотя уже узнала. Она со стоном опустилась на колени, протянула руки, ощупала грубое сукно шинели, ремень пояса. Ясно увидела на сером меху шапки пятиконечную звезду. Рыдания сдавили ей горло. Красноармеец испугался.
— Что с тобой, что случилось?
— Это вы, это вы, это вы, — шептала она захлебывающимся, безумным шепотом. — Это вы, вы…
Он нагнулся к ней и потряс за плечо. В слабом отсвете снега он увидел залитое слезами, сияющее улыбкой лицо.
— Что это с тобой?
— Ничего, ничего, — Федосия изо всех сил старалась сдержать волнение. И вдруг вспомнила о часовом. Она схватила красноармейца за рукав.
— У меня в избе немцы? В деревне немцы!
— Я знаю. Мне бы поговорить с тобой, мать. Ты здешняя?
— А как же, — здешняя, здешняя…
— Надо разузнать у тебя, что и как…
— Слушай-ка, сынок, там у избы часовой; если меня долго не будет, он потащится искать. Ты подожди здесь, я побегу в избу, а там у меня есть лазейка, я сейчас прибегу, а ты пройди дальше за хлев, там в сарайчике солома, не так дует, как здесь.
Он пристально вглядывался в нее с внезапно проснувшимся подозрением. Она поняла.
— Что ты, сынок, — я же здешняя, из колхоза… У меня там в овраге сын лежит, красноармеец… Месяц лежит, не дали похоронить, собаки… Обобрали догола…
Не столько то, что она говорила, сколько интонации ее голоса были так убедительны, что парню стало стыдно.
— Сама знаешь, мать, разно бывает…
— Так ты иди, а я сейчас буду…
Дрожащими руками Федосия схватила ведра и направилась к избе. Мимо часового она прошла, с трудом подавляя нервный смех. Ходи, ходи, притоптывай ногами! А наши уже в деревне! Вон там за хлевом стоит красноармеец, а ты караулишь офицерскую любовницу… Карауль, карауль, скоро конец тебе…
Она тщательно заперла дверь в сени, передвинула скамью в кухне, делая вид, что собирается спать. Но из горницы уже доносился храп немца. Федосия тихонько выскользнула в сени. На чердаке в одном месте вынималась доска. Она пролезла в отверстие и стала осторожно спускаться по углу избы. Длинная юбка мешала ей, она подумала, как это смешно, что старая баба карабкается, как кот, и засмеялась. Ветер шелестел в соломенной крыше, и часовой с другой стороны избы не мог ничего услышать. Она спустилась и с колотящимся сердцем секунду-другую прислушивалась. Нет, ему ничего и в голову не приходило. Ведь здесь, сзади была глухая стена, и он топтался перед фасадом избы, под окнами. А как раз отсюда можно и войти в избу, — осенила ее вдруг счастливая мысль.
Кошачьими шагами она прокралась в сарайчик и похолодела — там никого не было. Сарайчик был пуст. Неужели же все было сонным видением, порожденным тоской и болью? Нет, этого не может, не может быть…
— Где ты? — спросила она осторожным шепотом. Солома в сарайчике зашевелилась. Федосия просияла. Ну, конечно, он здесь. И не один. Их было трое, трое, — радовалась она, заметив еще два силуэта. Они присели на корточки у входа в сарайчик. Федосия подсела к ним.
— Уж мы ждали, ждали! Уж мы днями и ночами вас выглядывали, — шепотом причитала она, гладя рукав шинели. — Ох, дождалась я, дождалась…
— Хватят, мать, надо поговорить…
— Что ж, поговорить, так поговорить… А вы не голодны? — спохватилась она.
Красноармейцы рассмеялись.
— Нет, не голодны… Мы сюда не поесть пришли.
— Тогда говорите, что надо делать.
— Ты из этой деревни?
— Как же, обязательно из этой, откуда же еще? — удивилась Федосия. — Из этой. Здесь родилась, здесь и жила…
— Нам бы надо знать, как и что… Где немцы расположились, где у них что есть.
Она умоляюще сложила руки.
— Пойдут наши на деревню?
— Пойдут, пойдут… Только надо все разузнать…
— Сейчас… — она уперлась руками в колени. — Деревня большая, триста изб. У двух дорог, крест накрест. На перекрестке площадь, там церковь была раньше, сейчас остатки стоят.
— Подожди-ка, мать.
Они вынули карту и наклонились над ней, прикрыв шинелями. Блеснул огонек электрического фонарика.
— Так… Верно, крест накрест, посередине площадь…
— На площади, у церкви они поставили пушки.
— Пушек много?
Федосия задумалась.
— Подождите… Одна, две… три… четыре… Ну да, четыре! Около церкви направо большой дом. Раньше был сельсовет, а теперь там их штаб… И тюрьма, сейчас шесть заложников сидит.
— Где еще немцы?
— Ближе к площади, так там, можно сказать, во всех домах. Тут с краю, где моя изба, их меньше, но тоже есть. Пушки у них еще под липами, как итти из деревни, но там другие, поменьше…
— Зенитки, может?
— Может, и зенитки, кто их знает… Вверх задраны, тоненькие такие…
— Так, так. Пулеметов не видала?
— Как же, есть пулеметы… Все с того краю, отсюда итти прямо, а потом налево. Там они в домах прорубили дыры, и в каждой дыре пулемет.
Красноармеец, согнувшись над картой, наносил на нее карандашом крестики и кружочки.
— Из этих домов людей они повыгнали, сами хозяйничают. Погодите, сколько же это будет? Одна, три, в пяти избах… И еще в одной, как отсюда на площадь итти…
— Немцев много?
— Не сообразишь… Уходят, приходят, только этот капитан как сидел, так и сидит… Говорят, человек двести есть…
— Мостики какие есть по дороге?
— Мостики? Не-ет… Дорога как дорога…
— Лесочков нет?
— Лесов у нас нет. Только и деревьев, что в садах, да и те эти паршивцы почти все на топливо порубили. За площадью у дороги есть еще несколько лип. А лесу нигде нет, все равнина голая. В овраге кусты растут, а больше ничего. С дровами у нас беда, навоз жжем.
Она беспокойно оглянулась.
— Что там?
— Ну-ка, я выгляну, посмотрю, не угораздило ли часового посмотреть, что делается во дворе. — Она тихо вышла и прислушалась. Ветер уныло стонал, шуршал соломой на крыше. Когда он на минуту затихал, слышались тяжелые, мерные шаги часового перед домом, скрип снега под его сапогами. Федосия вернулась в сарайчик.
— Ничего, ходит себе…
Красноармейцы складывали карту.
— Ну, надо собираться, спасибо, мать.
— Что меня благодарить? Мой Вася тоже в Красной Армии… Здесь, под деревней, его и убили…
Фонарь погас.
— Когда же вас ждать?
— Там увидим… Командир решит, удастся ли…
— Чего же не удастся! Только вы поторапливайтесь, поторапливайтесь, пора… целый месяц дожидаемся, все глаза проглядели…
— Не так-то это легко, мать…
— Знаю, что не легко, да ведь и нам не легко… Вы уж постарайтесь, ребята, возьмитесь как следует…
Вдруг она что-то вспомнила.
— Стойте! Есть еще одно дело…
— Что такое?
