Катя в изнеможении привалилась на валик дивана, по лицу ее пробегала мелкая дрожь, но глаза по-прежнему были непримиримо враждебные — сквозь их сгущенную синеву смотрели презрение и брезгливость, и Ридлер понял: время, которое он тратил на придумывание доводов, долженствующих «мирным путем» привлечь партизанку на его сторону, потрачено попусту.

Он хрустнул пальцами.

— Я не имею времени для длинного разговора. Вы поможете мне ликвидировать последствия вашей вредной деятельности, я гарантирую вам будущность. Что надо? Во-первых, заманить в ловушку зиминский отряд, и как только отряд будет уничтожен, вы, например, по радио и на строительстве скажете: доклад Сталина — партизанская подделка. Москва давно немецкая, вы обманывали народ, потому что хотели жить и боялись немцев, а теперь убедились, что сопротивление ничего не даст и жить будут только те, кто прекратит бессмысленный бунт. Вы попросите у народа прощения за свой обман.

С пылающими щеками Катя поднялась с дивана, но Ридлер заставил ее сесть.

— У вас будет баснословная обеспеченность. Вы будете ходить в таких тканях, какие и дочерям микадо не снились. Вы…

— Оставьте их, эти ткани, для себя, — брезгливо прервала Катя: — для савана.

Она отвернулась.

Ледянистые глаза Ридлера вспыхнули.

— На что вы надеетесь? — стиснув кулаки, закричал он яростно. — Будет надобность, и мы выставим против каждого вашего самолета сто самолетов, против каждого вашего танка — двести танков.

Опомнившись, разжал кулаки, улыбнулся.

— Не торопитесь с окончательным ответом. Ваши слова — результат разгоряченного мозга, а все надо продумать холодно и не забывать: кроме слов, у меня есть и другие инструменты воздействия на язык и упрямство. — Сдавив ее голову ладонями, он почти коснулся глазами ее глаз. — Ты в моей лаборатории видела далеко не все, что можешь получить.

В зрачках Кати что-то дрогнуло. Это не ускользнуло от Ридлера: «Боится, — значит, еще не все потеряно. Будет упорствовать-на другом языке разговор поведем. Душа от тела неотделима: тело застонет, и душа отзовется». Он отпустил ее голову, сладко потянулся и, чтобы сильнее подчеркнуть этим безвыходность ее положения, сказал лениво, в протяжном зевке:

— Я оставляю вас для размышлений.

И вышел из кабинета.

Катя плотнее укуталась в шинель. Часы на стене стучали громко, словно каждым ударом маятника напоминая, что пролетело еще одно мгновение, еще на одну секунду стала ближе чугунная массивная дверь «лаборатории» этого зверя. Проскрипев ржавыми петлями, дверь захлопнется наглухо, и этот скрип будет как бы чертой, за которой навсегда останется звучание человеческого мира.

Вдруг она вздрогнула.

«Мамка?..»

За спиной слышался какой-то неясный шум, галдели по-своему немцы.

«Так это галлюцинация», — решила Катя и опять вздрогнула: «Ее голос!..» Стремительно поднявшись, она вся ушла в слух. По отдельным словам матери, уловленным сквозь шум, поняла: мать не схватили — сама пришла.

«Сама!»

Стояла Катя и не чувствовала ни боли обмороженного тела, ни озноба, трясшего всю ее. Сознание остановилось на мысли: «Что же теперь будет?» Она не сомневалась: что бы ни делали с ней немцы, не сломится. Но… если звери на ее глазах примутся мучить мать? Конечно, и это перенесет, должна перенести, — но как же будет тяжело! Ведь там, в той страшной камере, где седеют такие, как Федя, чтобы выдержать, нужно стальным сделаться. С живым сердцем там нельзя: легко потерять рассудок и волю над собой.

Маятник отсчитывал секунды. Сколько раз он покачнулся из стороны в сторону? Казалось, прошло много-много длинных, как бесконечность, часов.

— Если ты хорошая мать, найдешь нужные слова, которые спасут твою дочь от смерти, — раздался возле самой двери голос Ридлера.

Дверь распахнулась, и в кабинет втолкнули мать. Плохо видящими от слез глазами Василиса Прокофьевна отыскала Катю, шагнула вперед; но ее ноги, словно поскользнувшись, подкосились, и она оперлась о стену.

— Зачем… п-пришла? — с укором и болью вырвалось у Кати. Лицо ее, искаженное мукой, будто мелом покрылось.

— Ничего, доченька, ничего… Потерпим, — прошептала Василиса Прокофьевна, невольно, без всякого умысла повторив слова Кати, которые та сказала ей в ночь прощания на берегу Волги. — Ничего, доченька! — крикнула она сквозь прорвавшиеся рыдания и кинулась к дочери.

Катя судорожно обняла ее.

— Мамка ты моя!..

К вечеру строительство осталось единственным местом в районе, куда еще не проникла черная весть.

Сгущенные сумерки плыли над Волгой. Сквозь строительный шум прорывались торжествующие окрики немцев:

— Ну!

— Русский свинья!

— Стрелять! Ну!

Солдаты били работающих кулаками и прикладами. У блиндажей группа плотников обтесывала перекладины для виселиц; из соседнего района пригнали свыше пятисот человек, и Ридлер ввел в действие свой старый приказ: за малейшую провинность — смерть!

Прибывшие угадывались по неловким движениям, по страху и ошеломленности, застывшим на их лицах. Большинство из них угнали на полустанок Большие Дрогали, чтобы доставить материалы, необходимые для окончания строительства.

Швальбе нетерпеливо поглядывал на дорогу, по бокам которой горбились землянки, обнесенные колючей проволокой и глубокими рвами; его беспокоило, как бы партизаны в отместку за Волгину не совершили налета на обоз.

С ним рядом стояли Курц и Тимофей Стребулаев. Курц был, по обыкновению, пьян и тупо улыбался, а с лица старосты не сходило выражение мрачной тоски. Ридлер уважил его просьбу и послал жителей Красного Полесья на погрузочные работы; никто здесь не знал, что это он предал Волгину, но где порука, что не узнают? Может, кто-нибудь из тех, что сейчас приволокут телеги, уже встречался с его односельчанами… Страшно было ходить здесь, ежеминутно ожидая разоблачения, а при мысли, что скоро нужно будет вернуться домой, где, возможно, ждут его соседи, становилось еще страшней: на строительстве все-таки танки, пулеметы, много солдат…

Он вздохнул и, отойдя от немцев, сам не зная зачем, забрался на крутую насыпь.

Здесь вместе с другими строителями, утрамбовывая землю, постукивал кувалдой Степка.

— Поставь на другую работу — присматривать за чем-нибудь, — попросил он угрюмо. — Что я — каторжник, что ли?

— Мне надоть, чтобы ты тут работал… с кувалдой… Понял? — со злобой прошептал Тимофей и, положив на его плечо руку, заговорил во весь голос ласково и с печалью. — Ничего, Степушка, не могу для тебя поделать. Знаешь, такой же я подневольный, как и все… без веса, без правов. Самого пороли… Терпи, сынок! Думаешь, мне-то легко смотреть на тебя? На остальной люд — легко? Кровью сердце обливается, да — эх!.. Терпи, милый!

Он провел по глазам рукой и хотел еще что-то сказать, но, взглянув на дорогу, замолчал: из селя выезжал обоз. Людей, запряженных в сани, было плохо видно; отчетливее был заметен исходивший от них пар — он, как мутное облако, плыл над подводами. На минуту замер весь строительный шум. Люди с ужасом смотрели на это облако.

— Ну, пферде! Иго-го! — неслось с дороги. Сбежав с насыпи, Тимофей в ожидании закурил. Тяжело скрипели сани, доверху нагруженные сталью, железом и пузатыми бочонками. Люди, запряженные в них, шатались из стороны в сторону; под ноги им падали капли пота, смешанного со слезами.

На первых санях, нагруженных двутавровыми балками, сидел фельдфебель с бульдожьим лицом. Глядя на мутное небо, он курил, выпуская дым затейливыми колечками.

Маруся Кулагина, Вера Никонова и Нина Васильева шли, запряженные в третьи сани. Уж много раз касались их спин острия штыков, а в ушах пьяно звучало:

— Ну, пферде! Иго-го-го!

— Нет, не упаду… Еще немного, совсем немного! — как заклинание, жарким шепотом — повторяла Маруся. Другим можно было упасть: они рисковали только собой… А если упадет она или кто-нибудь из ее подруг и немцы увидят гранаты — останется целым строительство, сорвется «катина ночь», погибнет Чайка.