— Бодрее, девчата, бодрее!..

Передние сани подъехали ко рву перед насыпью. Фельдфебель спрыгнул наземь и отрапортовал начальнику строительства, что все материалы доставлены полностью, на станции ничего не осталось.

— Разгрузийт в два счета, — отрывисто приказал Швальбе Тимофею.

Стребулаев подбежал вплотную к саням.

— Родненькие! — Стараясь возвысить свой голос над грохотом бетономешалок, он побагровел от натуги. — Не от себя… по подневолью приказываю: выпрягайтесь скоренько и разгружайте… Богом прошу, чтобы без сопротивления… Злы немцы… Эх, милые, душа скорбит…

Увидев Кулагину, высвобождавшуюся из оглоблей, он испуганно смолк.

Обождав Веру и Нину, Маруся вместе с ними, пошатываясь, пошла вперед мимо передних саней. Тимофей робко преградил им дорогу.

— Красавицы, золотенькие… куда? Разгружать нужно. Маруся, взглянув на него, как на пустое место, направилась прямо к офицерам.

Одновременно с ней к ним подбежал инженер, отвечавший за укладку рельсов, и встревоженно доложил начальнику строительства, что шпалы изготовлены из недоброкачественного материала: дают трещины, переламываются.

— Надо хорошенько последить за плотниками, — сказал Швальбе Генриху Мауэру и выжидательно повернулся к Марусе.

— Измотались… Разрешите отдохнуть чуточку? — попросила она задыхаясь.

— Нет!

Курц улыбался.

Маруся заметила это и упала перед ним на колени.

— Разрешите, господин офицер! Если хотите, мы споем вам и спляшем; если хотите… Только отдохнуть разрешите, совсем немножко.

Не переставая улыбаться, Курц толкнул ее ногой и посмотрел на начальника.

— Что она сказала?

Швальбе нехотя перевел и нетерпеливо щелкнул пальцем по часам: шеф приказал, чтобы работа шла без всяких перерывов на отдых.

— Да? Очень хорошо! — воскликнул Курц. — У меня… хе-хе-хе… большая страсть к зрелищам.

И в глазах Мауэра, плотоядно разглядывавшего поднимавшуюся Марусю, мелькнуло тоже что-то похожее на интерес. Швальбе отрицательно качнул головой.

— Можно! — упрямо настаивал Курц. Ссориться с офицерами Швальбе было невыгодно.

— Только недолго, — сказал он и, круто повернувшись, пошел к берегу.

Маруся поняла, что просьба ее принята. Поднявшись, она обернулась к обозу.

— Девчата, идите сюда — отдых!

От саней отделились девушки и двинулись к блиндажам.

Притащив хворост, солдаты принялись разжигать костер. Курц весело потирал руки: интересно, как будет плясать и петь эта русская девка, едва державшаяся на ногах? Хворост загорался плохо, дымил.

— Пить, — попросила Маруся.

Глаза эсэсовцев смотрели на нее непонимающе.

— Тринкен, — вспомнила она слово, осевшее в памяти в дни учебы.

Курц, смеясь, сказал что-то фельдфебелю. Тот сбегал в блиндаж и притащил полное ведро воды. Маруся понимала, что это было очередной забавой немцев, и все же обрадовалась: жажда жгла губы, горло и грудь, а потом вода ей была нужна, чтобы вернуть голосу силу и выиграть время.

Она жадно припала губами к ведру, которое фельдфебель поднес ей, как лошади, прямо к лицу. Он то и дело отнимал его, с силой ударяя краем ведра по ее зубам. С подбородка у нее лило, платье стало мокрым до подола. Солдаты хохотали. Курц аплодировал, у Мауэра губы скривила улыбка.

«Пусть издеваются, перетерплю, — за дорогу не то видела», — думала Маруся. Судорожно глотая попадавшую в рот воду, она настороженно осматривалась.

Перед дверьми блиндажей встали: у одного — Люба Травкина, у другого — Вера Никонова, к танкам подходили Нина Васильева и с ней еще шесть девчат, а у пулеметов еще никого не было…

— Говорили, что в этих селах хороших девушек не имеется. Смотри сколько! — сказал Курц Мауэру.

Тот безразлично скосил глаза на смертельно уставших девушек, усаживавшихся на землю возле танков.

— Они больше не будут лошадьми. Мы их по-другому используем! — весело добавил Курц и выразительно щелкнул пальцами.

Маруся все пила.

А весть о том, что русские девушки добровольно вызвались петь и плясать, чтобы заработать отдых, быстро облетела стройку. С разных концов площадки и с реки бежали солдаты.

Подошли танкисты и пулеметчики.

От немецких мундиров у Маруси в глазах было зелено. Казалось, зеленый вал огородил ее и костер.

Однако зорким взглядом своим она видела, что к двум пулеметам, направленным на лес, обнявшись, подходили две подруги. Неподалеку от пулемета, обращенного на дорогу, встала Волкова и смотрела на реку. Можно было начинать, но мешало одно непредусмотренное препятствие — шум стройки, и особенно грохот бетономешалок. Маруся с тоской посмотрела вокруг.

Мауэр, которому наскучило наблюдать, как она пьет, вышиб из рук фельдфебеля ведро; и оно покатилось с пригорка, разбрызгивая воду.

— Ну?

Выжидать дальше было рискованно. Сложив на груди руки, Маруся откинула назад голову и запела:

Грохотали бетономешалки, стучали топоры, визжали пилы.:

пропела Маруся и замолчала. Разве могут услышать в лесу, когда в этом грохоте она сама едва-едва слышит свой голос?

Лицо ее стало мертвенно бледным. Расширенные зрачки влажно поблескивали. Столько перенести, так измотать себя — и все попусту!

Она взглянула на темный лес, и одна за другой на ее руку упало несколько крупных слез.

Немцы разочарованно и угрожающе зашумели.

Расстегивая кобуру, Мауэр крикнул:

— Ну!

Курц, щелкнув пальцами, притопнул ногой:

— Тиганошек… Эх!

Сдерживая рыдания, со сложенными на груди руками, Маруся прошлась вокруг костра.

Голос прозвучал совсем тихо и хрипло.

донеслись до нее от танков голоса подруг и поддержали ее упавшие силы.

Да, петь надо! Петь, не умолкая, и думать о том, что это делается и для Москвы и для спасения Чайки. Когда-нибудь, хотя бы на минутку, смолкнут эти проклятые машины — и тогда к лесу прорвутся их голоса, прорвутся!

Глаза ее зло сверкнули. Она подняла руку, тряхнула головой.

— Эх-х! — топнула ногой и вихрем пронеслась по кругу.

…Мауэр выбрался из толпы.

Возле пильщиков он остановился, молча взял отпиленный брусок и, счистив с середины опилки, понюхал.

— Смола, ваше благородие, — сказал Фрол Кузьмич, поглядывая на лес. «Может, ошибся Минька — померещились ему партизаны», — думал он в тревоге.

— Затшем так много? — спросил Мауэр.

— Лес такой смолянистый у нас, ваше благородие. Мы уж тут ни при чем. Это от бога положено.

— Бог? Затшем все середина?

— А смола, она, ваше благородие, как кровь в человеке — всегда середину любит… Иной раз, правда, дырку пробивает и наружу выходит, вроде свища…

— Дирка?

Немец поднял брусок.

— Нет, ваше благородие, здесь нет дырки, это смола, — торопливо проговорил Фрол Кузьмич. Он показал на брусок, лежавший на распилке. — Вот полюбопытствуйте: пилим только — и смола. Такая уж у нас порода смолянистая.

Немец почертил по бруску ногтем, обнажился надпил.

— Смоля?

— Смола, ваше благородие.

Подняв брусок над головой, Мауэр с силой швырнул его на землю. Брусок разломился на две половины, как раз в том месте, где сочилась смола.

Мауэр прищурился:

— Смоля?

— Говорю; ваше благородие, иной раз дырку пробивает и наружу выходит, вроде свища…

Вздохнув, Фрол Кузьмич осмотрелся. Рядом ни живы ни мертвы стояли Клавдия, тетя Нюша и Минька; на дороге растянулась вереница саней; у бетономешалок горел костер, освещая зеленую толпу солдат; лес стоял спокойный, темный.