Всадник, молодой человек с жуткими шрамами на лице, влетел на площадь перед взорвавшейся стеклянной сферой и резко натянул поводья. Второй человек свешивался с коня, его руки и светлые волосы болтались с одной стороны, ноги — с другой. Он был мертв.

Юный всадник придерживал его за пояс. Сильным движением сбросив убитого на землю, юноша громко крикнул:

— А вот еще один!

Конь покосился на седока, тихо заржал, и юноша бегло погладил его по морде. Развернул коня, позволил ему поплясать, брыкнуться разок, а затем опять натянул поводья.

Люди обступили всадника. Кое-кто приглядывался к убитому, нож незаметно вытащили из груди мертвеца и припрятали. Все приметили в новом человеке бунтовщики: и грязные стоптанные сапоги (должно быть, немало довелось ходить пешком, прежде чем разжился лошадью), и уверенную посадку, и испачканные руки с обломанными ногтями.

Он не был крестьянином, этот юноша; но он, несомненно, был из числа своих. От него исходила та же сила, что и от разожженного бунтом пожара. Неуловимым образом он напоминал бунтовщикам одного из тех главарей, что сейчас лежал зарезанный стеклом.

Искажая лицо, юноша закричал:

— Есть еще один! Еще один поблизости его надо найти и убить!

И тут женщина, сидевшая перед трупиком младенца на земле, ожила. Она вскочила, тряся обвисшими грудями в прорехе своей рваной рубахи, и отчаянно вцепилась в стремя. Ее белые глаза блуждали по страшному лицу всадника, не в состоянии остановиться на чем-либо одном. Из сухого рта вылетали отрывистые слова:

— Шесть пальчиков, шесть! Стекла, цветные стекла!

Ее схватили за плечи, оттащили. Она мотала головой, то ли отрицая что-то, то ли просто пытаясь избавиться от прядей волос, упавших на глаза, и громко мычала.

— Младенчик-то уродом народился, — сказала какая-то женщина рядом с Талиессином и глубоко вздохнула. Очень спокойная, понимающая женщина. — Урод, шесть пальчиков на левой руке. Ну и убили его. Как оставить? Шесть пальчиков, урод.

— Алхвине виноват, — сказал Талиессин, оскалившись. — Да?

Женщина опять вздохнула, глубоко, всей утробой, и ответила:

— Да.

— Цветные стекла, лунные лучи. Да?

— Да, — повторила женщина.

— Эльфийская кровь, — сказал Талиессин. — Яд. Выродки.

И пронзительно расхохотался.

Женщина смотрела снизу вверх хохочущего всадника, а потом, когда он замолчал и опять задвигал своим располосованным лицом, спокойно сказала:

— Да.

— Ух ты! — закричал Талиессин, наклонившись к ней. Он схватил ее за толстые щеки и потряс. — Люблю, когда женщина говорит «да».

Он выпустил ее и тронул коня. Рядом побежали сразу несколько человек — мужчин.

— Что делать-то? — спросил один из них на бегу.

— Сюда придет второй, назовется Алатей, — ответил Талиессин, повернув голову к спросившему. — Убить его. — Он показал рукой в сторону темных строений: — А там что? Склад?

— Кладовые там у него… Зерно из амбара уже увезли, а там штуки полотна и, думается, кой-что из посуды, одежда, разные вещи, — рассудительно сказал другой мужчина.

— Забрать, — отрывисто велел Талиессин. — Дома эти потом сжечь. Вещи заберите, не надо, чтобы они пропадали. Да?

Не отвечая, мужчины бросились к кладовым. Талиессин проводил их взглядом. Облизал губы. Тотчас девочка-растрепа (когда только успела слезть с крыши?) подбежала и сунула ему в руки кувшин с холодной водой.

— Выпей, благодетель.

— Зови меня Гай, — сказал Талиессин.

— А меня — Хейта, — сказала она, как будто похвалялась.

Талиессин вернул ей кувшин и двинулся дальше по дороге. Дым пожара ел ему глаза, но Талиессин даже не моргал. Теперь он был частью этого пожара, и ничто здесь не могло устрашить его, ничто не в силах было причинить ему вред.

— Так и будешь сердиться на меня? — спросила Уида, поглядывая на Эмери сбоку.

На сей раз она приняла обличье благовоспитанной девушки; смуглая яркость ее лица и необычный разрез глаз казались всего-навсего эксцентричным способом наносить косметику. Для Уиды, по ее просьбе, Адобекк приобрел богатое дорожное платье: серое, с широкими рукавами и гладкой меховой оторочкой. Свои разбойничьи косы она убрала под плотное покрывало, также серое. Темный цвет кожи не так сильно контрастировал с серым и меньше обращал на себя внимание, как неизбежно случилось бы, будь ее покрывало, согласно обычаю, белым.

Глаза девушки поблескивали, и Эмери это не нравилось. Насколько он успел узнать Уиду, это означало, что у нее на уме какая-то каверза.

Он действительно отнюдь не был в восторге от их затеи, но мнением Эмери не интересовались, ни дядя Адобекк, ни Уида.

Когда стало известно, что Талиессин пропал, Адобекк счел необходимым отправить на поиски принца не большой отряд, а двух-трех человек, которые проделали бы весь путь незаметно и уладили бы вопрос без лишнего шума.

Первоначально предполагалось, что такими людьми будут сам Адобекк и один из его племянников, но затем вмешалась Уида.

— Я сама разыщу его, — объявила она. — Будет лучше, если мы с Талиессином встретимся случайно.

В уме Эмери вдруг зазвучала та самая одинокая нота, которая вылетала из-под пальца Уиды, когда девушка касалась клавикордов: тревожная, упрямая, обладающая множеством голосов. Он понял, что переубедить эльфийку невозможно, хуже того — она права. И со вздохом подержал ее:

Уида справится с этим делом лучше вас, дядя.

— Она не поедет одна, — всполошился Адобекк.

Он ощущал себя старой курицей, но ничего не мог поделать. С таким трудом найденная эльфийская невеста не должна сгинуть на дорогах королевства. И не важно, что станет тому причиной: злодейства врагов или ее собственное легкомыслие. Адобекку было бы спокойнее, если бы удалось запереть Уиду где-нибудь в казематах старой стены и держать там до тех пор, пока Талиессин не будет обнаружен и водворен обратно.

Однако царедворец понимал, что это невозможно. И втайне глубоко скорбел.

Разумеется, он испытывал радость оттого, что его внучатые племянники выросли, превратились в сообразительных, храбрых молодых людей, и все это произошло на глазах самого Адобекка (и не без его участия), но… Лучше бы они все-таки оставались милыми и послушными. Проклятье, он оказался не готов полностью доверять им. А еще эта Уида! Когда речь заходила о прекрасной эльфийской деве, в мыслях Адобекка рисовалось подобие его королевы: сдержанная и прекрасная, полная внутреннего света, глубокая натура, умеющая управлять людьми одной только своей женской притягательностью.

Моложе королевы — да, смуглее — да; но не такая же! Уида была некрасива, с манерами как у конюха, с громким смехом. Она вообще не обладала женской притягательностью, по мнению Адобекка. Не более чем связка жердин, на которую была похожа эльфийка.

— В ней нет музыки, — проговорился как-то раз Эмери.

Адобекк хорошо понял племянника. Именно так: нет музыки. А ведь даже у простушки Эйле имелась своя мелодия — незатейливая любовная песенка.

— И еще Уиду как-то раз чуть не повесили за конокрадство, — добавил Эмери обреченно.

На это умудренный жизнью Адобекк ответил почти так же, как некогда сама Уида:

— Ну так не повесили же, и на том спасибо.

Впервые Уида вызвала у Адобекка проблеск одобрения в тот день, когда попросила доставить ей дорожное платье и подробно описала какое.

А затем прибавила:

— Я взяла бы в спутники Эмери. Конечно, правильнее было бы выбрать Ренье, потому что он лучше знает Талиессина, но зато Эмери лучше знает меня…

И Эмери, как он ни противился, был снова оторван от любимых клавикордов, усажен на лошадь и отправлен в странствие. Понятное дело, он злился на Уиду и совершенно не скрывал этого.

— Почему ты так уверена, что мы найдем его?

— Если бы ты был лошадью, Эмери, мне было бы легче найти с тобой общий язык, — ответила она неопределенно.