До самого рассвета во тьме шептали мы друг другу наши истории. Фереште выбросила из дому ее мачеха, заявившая, что та увивалась за ее единственным сыном. Отец давно умер, и защитить ее было некому. Я рассказал, что мне тоже вот-вот придется убираться из единственного дома, какой я знал. Фереште утешала меня так, как лишь одна измученная душа может утешать другую, и надолго вперед мне хотелось одного – оставаться в ее объятьях. Я проводил с ней все ночи, которые мог. То было время жестокой боли и наслаждений, и я не знал, что больше такого не будет.

После операции любое прикосновение вызывало боль во всем теле. Она стала необычным защитным доспехом, который отвергал даже легчайшие плотские касания и позволял моему телу исцеляться. Я жаждал прекращения боли, что казалось мне величайшим телесным даром. Однако, едва мое тело стало выздоравливать, начались муки душевные. Поутру я собрался помочиться, и рука встретила внезапную пустоту; мне показалось, что я падаю. Головокружение было таким сильным, что я боялся упасть в собственную отхожую яму. Я мужчина? Женщина? Кто я теперь?

Потом я вспомнил, ради чего сделал это, пришел в себя, выдернул затычку, совершил свои дела и вышел, все еще потрясенный своим измененным состоянием.

Я хотел рассказать Фереште, моей единственной любви, что случилось со мной. Попытался найти ее, но другая проститутка рассказала, что она покинула город. Шло время, и начало происходить странное. Мои губы вспоминали нежность языка Фереште, моя грудь жаждала биения ее ресниц, легких, как бабочкины крылья, мои бедра напрягались при мысли о том, как обхватывали ее. Я начал провожать глазами красавиц гарема. Они могли показывать друг другу свои прелести, почему нет? Вокруг не было мужчин, которых надо было стесняться. Тайком наслаждаясь каждым взглядом, я все равно не ощущал ответного вздымания в паху. Понемногу мною завладевало разочарование. Что проку мерину от желания?

Однажды в бане, намыливаясь, я вдруг осознал новые чувства. Я был словно человек, потерявший конечность, но на секунду поверивший, что может подпрыгнуть и сесть на лошадь. Когда я вел киссэ по моей коже, в паху и внизу позвоночника будто взрывались маленькие молнии. Я задыхался, ощущения растекались по всему телу, но были острее, чем все испытанное прежде. Как будто свежезажившая рана возвращала себе способность чувствовать.

Я думал о крутом изгибе талии Фереште, такой тонкой в моих руках, о ее быстром языке. Я жаждал ее. Растирая губкой живот, я хрипел от радости и гортанно рычал. Другие евнухи, круглоплечие, с мягкими женственными бедрами, оборачивались в изумлении. Я чувствовал себя кипарисом, опаленным пожаром, считавшимся мертвым и однажды милостью Божией пустившим новые зеленые побеги из глубин обугленного сердца.

На первый день службы у Пери я совершил утреннюю молитву и вышел из своего жилья в гареме по направлению к ее дому рядом с Али-Капу – взаправду огромными вратами – сразу после рассвета. Только малому числу самых доверенных придворных были отведены дома в пределах главных врат дворца, и Пери была единственной женщиной, удостоенной этой чести. Большинство царственных жен были обречены жить в покоях за стенами гарема и выходили только по соизволению шаха.

Было еще рано. Я наверняка явился первым. Пожелал доброго утра страже, прятавшейся в тени массивных кирпичных ворот. Стражники зевали, пока не отворились громадные деревянные двери и не впустили поток желавших подать просьбу шаху или его слугам в одном из управительских зданий на дворцовой земле.

Дом Пери стоял за высокими стенами. Я постучал и, когда слуга отворил дверь, ступил во двор, благоухавший ободряющим ароматом сосен. Вдоль фонтана прошагал до маленького, но изысканного здания, украшенного желтыми и белыми изразцами, выложенными переплетенными шестиугольниками. Сквозь резные деревянные двери прошел в дом, а дальше меня проводили в бируни Пери – приемную, где она встречала посетителей. К моему удивлению, ее двор уже собрался. Десятки евнухов и мальчиков-посыльных стояли ровными рядами, ожидая приказаний, а прислужницы беззвучно сновали туда и сюда с подносами чая. Меня поразило и ощущение жесткой дисциплины, так непохожее на то, что я испытал, служа при матушке Махмуда.

– Джавахир, ты опоздал, – сказала Пери. – Входи, и займемся делами. – Она указала на место, где мне назначалось стоять, и нахмурилась, сведя угольно-черные брови.

Бируни Пери был строже, чем у других женщин, зачастую соперничавших в роскоши при украшении своих покоев. Она сидела на подушке, брошенной поверх просторного темно-синего ковра, вместо золотых птиц или цветников затканного фигурами наездников, преследующих онагров, зебр, газелей, и лучников, целящихся во львов. В нишах виднелись аккуратно сложенные тростниковые перья, чернила, бумага и книги.

Решетка на другом конце комнаты позволяла Пери принимать посетителей-мужчин, не являвшихся ее родичами. По другую сторону решетки стоял молодой человек в синем бархатном халате. Мы могли видеть его сквозь решетку, а он нас – нет.

– Маджид, я рада представить тебе моего нового главу осведомительной службы Джавахир-агу, – сказала Пери, добавив титул, положенный евнухам.

До этого я порасспросил о ее визире и узнал, что Маджид молод, но уже удостоен высокого поста. Он был из старого ширазского рода, который, подобно моему, многие поколения служил двору.

– Маджид связывает меня с придворными, – добавила Пери. – Джавахир, ты свяжешь меня с миром женщин во дворце и за его стенами, а также с местами, куда родовитость Маджида не позволит ему проникнуть незамеченным.

Она могла бы сказать то же самое о моей собственной родовитости, не будь мой отец обвинен в измене и казнен.

Давний стыд зажег огонь на моих щеках, и я ощутил злобу оттого, что придется доказывать, что я лучший слуга.

– Джавахир, посмотришь на меня за работой. Потом я растолкую тебе все, чтоб ты понял, как я это делаю.

– Чашм, горбон, – отвечал я кратким ответом от полного «Клянусь своими глазами, да буду я твоей жертвой».

Все оставшееся утро я наблюдал, как Пери занимается повседневными делами. Ее первой обязанностью было следить за ходом подготовки к ежегодному дворцовому празднеству в честь Фатьме, возлюбленной дочери пророка. Следовало нанять женщин, сведущих в вере, приготовить еду, украсить помещения. Один из евнухов шаха прибыл, чтобы спросить Пери, как составить некий необычный документ, потому что никто более не мог вспомнить порядка. Царевна прямо-таки отбарабанила последовательность подписей и назвала всех, кто должен был их поставить, даже не отрываясь от бумаги, которую в тот момент писала. Затем Пери просмотрела целую стопу писем и вдруг расхохоталась.

– Вы только послушайте, – велела она нам.

– Ну кто устоит перед такой мольбой? Подите к казначею и удостоверьтесь, чтоб придворному поэту немедля заплатили, – приказала она Маджиду.

С полудня Пери вела свой обычный прием для женщин дворца, приходивших с разными просьбами: даяния на содержание храмов, места при дворе, выпрашиваемые для родственников, нужда в дополнительных наставницах. В конце долгого дня Пери согласилась принять просительницу издалека, хотя она уже устала и женщину ей описали как совсем неподходящую для двора царевны.

Женщина, которую проводили в приемную, несла ребенка; он хрипло дышал во сне. Лиловое полотняное платье было заношено за дни пути. Ступни были обмотаны грязным тряпьем. Мое сердце исполнилось жалости к этим двум позаброшенным.