— Простые удовольствия, — произносит она, выдыхая дым, — самые долгоиграющие, когда-нибудь и вы к этому придете. А теперь послушайте, дитя мое. Меня восхищает ваша настойчивость, но есть вещи, о которых я не могу распространяться просто потому, что это не мое дело.
Мы сидим в тишине. Мои глаза привыкают к свету. Позади нее небо над Манильским заливом все такое же белое, как лист бумаги в ожидании пера.
— Мне кажется, я понимаю, — наконец говорю я, — что пережил Криспин. — Не знаю, зачем я это сказал.
— Давайте просто поболтаем всласть, выпьем вина, а? Вы прихватили бутылочку?
— Простите? Нет, я забыл. Одиннадцать утра, я не думал, что…
— Да ты совсем не изменился. Все что-то забываешь.
— Я? Что-то не понима…
— Какое безобразие! Двое ухажеров приносят мне новости и пищу, а третий забывает принести вино. Ты ревнуешь, признайся, Криспинито. Чего же тебе от меня надо?
— Вы хотите, чтоб я принес вам вина?..
— Нет! Не надо, умоляю. Разве ты не проведешь этот день со мной?
— Даже не знаю, я…
— Криспин… То есть я расскажу вам о Криспине все, что знаю. Да, я расскажу вам о нем. Я ведь многому его научила. Например, что мгновение, предшествующее попаданию в фокус, много интереснее уверенной резкости. Вам следовало бы записать это в свой блокнот. Фотография, дитя мое, она вся про течение времени. Запечатлевать — задача литературы. Вневременное — это музыка и живопись. А вот хорошая фотография держит время, как сосуд — воду. Вода испарится, а сосуд останется в память о ней. Тем и отличается моментальный снимок от шедевра, что последний есть метафора долготерпения…
— Да, но…
— Куда ты торопишься, дитя?
— Мне правда нужно найти Дульсинею.
— А просто отобедать со мной ты не можешь? Ты же останешься? Ну чем еще мне тебя заманить? Криспин погиб не потому, что его оставила муза, он отказался от любви — вот в чем дело. Звучит как фраза из дамского романа, верно? Злоязыкие теряют смысл жизни, когда их гнев уже не производит нужного эффекта. Зато как они расцветают, когда он работает!
— Значит, вы думаете, что Дульсинея имеет какое-то отношение к его самоубийству?
— Ты умер задолго до того, как покинул этот мир.
— Мисс Флорентина, я не…
— Я имела в виду его… Ах, сама не знаю, что я имею в виду. О чем это мы?
Она занервничала и вдруг показалась высохшей и согбенной. Ни с того ни с сего улыбнулась. Глаза блеснули проницательно. От сигаретного дыма и запаха ее кровати меня уже подташнивает.
— Скажи, дитя, зачем ты хочешь ее найти? — Она внимательно смотрит на меня. — Сам-то хоть знаешь?
— Знаю, да. — Выдерживаю ее взгляд. — Хочу спросить, как поступил бы ее отец.
— Зачем?
— Потому что для меня это важно.
— И эта его адская книга тут ни при чем?
— Я делаю это ради Криспина.
Мисс Флорентина молчит, вдыхая тишину. В небе позади нее летит птица — первый представитель живой природы, увиденный мною по приезде. Черная птица парит в потоке воздуха, похожая на букву «М» на чистой странице. Мисс Флорентина улыбается с болью и грустью.
— Хорошо, дитя, — произносит она, — я укажу тебе место. — Улыбка ее теперь кажется победной.
— Правда?
— Я верю в тебя. Она живет на заливе Лингайен. На одном из Сотни Островов. В одном из красивейших мест. Ты бывал там?
— Да, но почти ничего не помню. Бабушка с дедом возили меня, когда я учился в старших классах. Там погибли мои родители, там и памятник. Большая стальная скульптура посреди леса. Ангел со сломанными крыльями.
— Значит, точно не зря съездишь.
— Спасибо. — Я вдруг понимаю, что вот-вот расплачусь.
Мисс Флорентина кивает и улыбается:
— В «Сполиарии» есть персонаж, на который тебе стоит обратить внимание. На заднем плане стоит женщина в красном плаще, лицо ее скрыто наполовину. Можно подумать, что Хуан Луна писал ее с Дульсинеи.
— Спасибо вам.
Покопавшись в куче барахла, мисс Флорентина вытягивает блокнотик.
— Так, где мои карандаши?
— У меня есть ручка.
— Знакомая ручка, — говорит она, рассматривая мой «паркер». Черкает в блокноте, как врач, выписывающий рецепт. — А теперь я задам тебе вопрос, Мигель. Как ты думаешь, почему Криспин даже не искал свою дочь?
— Боялся.
— Думаю, дело не только в этом. Прости мне это сравнение, но я ведь старая папарацци. Просто иногда человек слишком долго ждет, чтобы сделать идеальный снимок. Не понимая, что нужно всего лишь сменить ракурс. Вот в чем дело. Криспин перепутал движение вперед и переезд с места на место. Он жил за границей, чтоб правдивее писать. Однажды он сказал мне, что хочет выжать из себя по максимуму, стать таким, чтобы Дульсинее захотелось его найти. И вот что вышло.
— А как же мать?
— Главное — это ребенок. У нее вся жизнь впереди. — Мисс Флорентина смотрит на меня со значением.
— Что вам известно о «Пылающих мостах»?
— Забудь об этом. Иди и найди свою Дульсинею. — Она вырывает страничку из альбома, складывает ее пополам и дает мне.
— А что насчет книги?
— Ты сказал, что к его работе это не имеет отношения. — Она явно недовольна.
— Извините. Я просто не знаю, у кого еще можно спросить. Я собирался встретиться с литературным критиком Авельянедой. Но я уверен, что все это будет… ну вы знаете. Просто вы последний человек, который может…
— Криспин, прекрати, дитя мое. Ты никогда не изменишься. Забудь про ланч. Иди с Богом.
— Еще один вопрос, последний…
— Так Бог велел, и заповедь сия единственною дочерью была Божественного голоса… — Она поворачивается ко мне. Спина прямая, в лице вызов. — Твоя очередь.
— Не понимаю.
— Ау, Криспинито? «Потерянный рай»?
— Да, но…
— Джон Мильтон. Какой же ты бестолковый! Что с тобой? «Единственною дочерью была Божественного голоса. Вольны мы в остальном. Наш разум — наш закон».[186]
* * *
— Если веришь — все возможно, — сказал Кап, выглядывая из облака сигарного дыма.
Дульсе глубоко вдохнула гвоздично-лимонный запах. Сидя на ветке, она болтала ногами и старалась не смотреть вниз. Но все равно боялась жутко. С такой высоты казалось, что земля от нее на огромном расстоянии.
— Просто поверь, — говорил Кап, — не что ты можешь летать, а что ты легче воздуха. С первого раза, может, и не получится. Да и со второго тоже. Но я поймаю тебя, обещаю.
Дульсе окинула Капа критическим взглядом. Он не шутил.
Вид Капа, безусловно, производил впечатление и внушал доверие — огромный, черный, мускулистый, с глазами, искрящимися, как магические кристаллы. Дульсе всегда восхищалась его умением удерживаться на ветвях. На самом деле идущим по земле она видела его лишь однажды — ведь капре не отходят от деревьев[187]. Никогда. Тот раз, когда Кап спас ее от соседского ротвейлера Мириам, был первый и последний. И каким неуклюжим, даже напуганным он казался, хотя это был всего лишь тихий проулок. Поступок его был настолько нехарактерным для капре, что после того, как Кап одной рукой подхватил Дульсе и усадил ее на самую высокую ветку и рыкнул на Мириам так, что собака убежала, поскуливая, — после всего этого Кап робко забрался к ней на дерево и очень попросил никому об этом не говорить. Никогда. Кап сказал, что узнает, если Дульсе предаст его, потому что в воздухе появится такая рябь. Он объяснил, что предательство, ложь, даже дурные мысли издают звуковую волну, которую способны улавливать только очень чувствительные уши и чуткие сердца, хотя все люди на земле способны ощутить ее где-то глубоко внутри, даже если ничего об этом не знают.
Поэтому Дульсе доверяла ему. Кап был ее другом и не стал бы ее подводить. Дульсе глубоко вдохнула и сделала, как было сказано. Спрыгнула с ветки. Усилием воли она постаралась остановить падение. Не получилось. Земля приближалась. Она постаралась сильнее. Земля неслась навстречу. Дульсе собрала волю в кулак. И тут почувствовала, как могучие руки Капа обхватили ее и опустили, мягко-мягко, и кончики ее пальцев коснулись земли с такой легкостью, будто она встала с кровати.
— Попробуем еще, — терпеливо сказал Кап. — Научиться летать и вправду очень непросто.
Криспин Сальвадор. «Ай-Наку!»[188] (последняя книга трилогии «Капутоль») 
