Мисс Флорентина — островок в море хлама. Книги, скомканные письма, пульт от телевизора. Салфетки со следами помады, списки телефонов, транзистор. Разные носки, радиотелефон, блокнот. Рядом с кроватью ушатанное инвалидное кресло. Только сейчас я почувствовал отвратительный запах. Пахнет тальковой пудрой, жасмином и смертью. Мисс Флорентина выуживает из развала нож для писем, раскрывает конверт и прищуривается на содержимое сквозь фотографическую лупу, висящую на растрепанном шнурке у нее на шее. Я жду.

— Смотрите-ка. Хорошее письмо. — Мисс Флорентина снова хлопает в ладоши, и лампа выключается.

— О чем пишут, расскажите?

— Пишут, что вы хотите найти Дульсинею. Вы решили, что у нее для вас что-то имеется. То, что вы ищете. Но не все ли мы ищем? Вот, например, этот несчастный мистер Лакандула ищет такую редкую птицу, как справедливость. На одной из освобожденных служанок была приколота записка. Манифест, призывающий народ к восстанию. Очевидно, после того, как об этом сообщили по радио, между полицией и толпой начались стычки. Притащили водомет. Но напор был такой слабый, что митингующие танцевали в струе, а один шутник достал где-то кусок мыла и давай намыливать подмышки. Ну не смех? Вот почему я все еще утруждаю себя чтением газет.

— Мисс Флорентина, я хотел…

— Станешь тут утруждать, — говорит она. — Ведь дни наши сочтены. А мне бы хотелось узнать, чем все это закончится.

Она напоминает мне Лену, таким же иногда бывал и Криспин. Старики ведут себя так, будто самим фактом своего существования уже заслужили неприкосновенность и, соответственно, могут научить тебя чему-то важному. Вот почему молодежь то внимает с готовностью, то не приходит к ним вовсе.

— Ничего нового, — продолжает она. — Когда из квартиры завоняет, проблемы этого света уже не будут меня волновать. И только ребятки из очередников на жилплощадь в этом доме будут морщить нос. Вы, молодежь, боитесь высоких потолков.

— Боимся, — говорю.

— Не знаю, стоит ли рассказывать вам, как ее найти. Она сейчас свободна, вы в курсе?

— Простите?

— Дульсинея.

— Ах вот как! А вы не думаете, что иногда, посреди ночи или когда она видит имя отца в газетах… может, у нее возникают вопросы?

— Она на свободе и пытается сделать мир своим. Чего еще человеку надо? Свобода — единственное, чего мы должны требовать от жизни, потому что все хорошее проистекает из этого источника. Я-то знаю, о чем говорю. — Она указывает на инвалидное кресло. — Но ничего, теперь мир приходит ко мне сам. Так бывает, когда у тебя есть то, что нужно людям.

Она смеется. Звучит это неискренне, и я не знаю, что и думать. Мисс Флорентина снова смотрит на письмо. Кивает и кладет его себе на колени. Ногти у нее больше похожи на когти.

Она понижает голос:

— Кто-то из сиделок, похоже, ворует у меня книги. Не спрашивайте как. Книги просто пропадают. Но вот что, продолжайте.

— А что еще в письме…

— Ну конечно, только продолжать! Я не остановилась — нет, — остановилась смерть…[179] Хотя я никогда не была из тех, кто чахнет и предается мрачным мыслям. А Лена такая. И всегда была такой. Она просто махнула на все рукой. Все равно ведь загробная жизнь настолько лучше, да? Она могла сделать в этой жизни все, чего захотела бы. А вместо этого осталась папиной дочкой. Так и катила его инвалидное кресло, куда он скажет. А когда он вставал, бодрый, как подросток, она помирала от ужаса. Она как будто съеживалась за его спиной, толкая перед собой пустое кресло. И все же Лену со всеми ее тараканами я предпочту потерявшим стыд старухам, решившим, что у них «очередное десятилетие молодости». У Криспина мать была такая. Она, наверное, тяжело переживала болезнь — у нее был рак. Все справляются по-своему, кто как может. Я вдруг последние несколько месяцев стала замечать за собой. Мне всего девяносто пять. — Следует ужимка. — Это, наверное, и есть чистилище. Впрочем, вам еще рано беспокоиться. И пусть мы солнце в небе не стреножим — зато пустить его галопом сможем.

— Марвелл. «К стыдливой возлюбленной».[180]

— Очень хорошо. Я-то думала, современная молодежь развлекается порошками, а не поэзией.

— Ну, и тем и другим понемногу.

— Вы мне нравитесь, — говорит она. — Приди, любимая моя…

— С тобой вкушу блаженства я.

— Да вы и впрямь похожи на Криспина. О, он был что твой пылкий пастушок.[181] Бывало, мы сидели в темной комнате и перекидывались строчками. О боже, сейчас это звучит непристойно, ведь так? Он хотел стать фотографом, но стал писателем благодаря мне.

— Вы думаете, что причиной его убийства была писательская деятельность?

— Почему вам, молодым, так нравится задавать неудобные вопросы?

— Мне просто интересно…

— Вы думаете, из-за этого к вам станут серьезнее относиться? Едва ли. — Мисс Флорентина снова смотрит на письмо. — Простите, не хочу показаться бестактной. Расскажите, как там на улице? Я смотрю на небо в окно, но это совсем другое. Я скучаю по первым каплям дождя. Когда придет мой последний час, я хочу, чтоб меня выкатили под дождь и оставили на улице. А знаете, чего еще мне не хватает? Руля. Раньше я повсюду ездила сама. У меня был чудеснейший маленький «БМВ три о-эс», семьдесят четвертого года. Такой же, как у Жаклин Кеннеди Онассис[182]. Видите, я даже машины свои помню! Продала ее одному коллекционеру. Все равно уже ездила на ней только на мессу. Когда конец близок, мы возвращаемся к юношескому восприятию Божественного. Но как только я вновь открыла для себя Господа, у меня отказали ноги. А в доме сломался лифт. Дьявол, желая проявить себя, делает это весьма изощренно. Теперь я целыми днями ищу его в тихих закоулках. Нет, неправда это.

— Мисс Флорентина, а Криспин приходил к вам в свой последний приезд?

— Покуда тружусь, я близка к Богу. Вы читали Симону Вейль[183]? Она говорила, что напряженное внимание подобно молитве. Полагаю, то же относится и к надежде. Где-то тут у меня ее книга. Когда ей было шесть лет, она отказалась от сахара в знак солидарности с солдатами на фронте. Дети иногда ведут себя умнее взрослых, а мы упрекаем их в скороспелости. А потом мы стареем и сами становимся как дети, и тогда нас называют мудрыми. Я виделась с Криспином в его последний приезд. Перед его выступлением, этой его глупейшей провокацией. Он пришел с контейнером еды из «Аристократа». Я посмотрела на него хорошенько, а сидел он там, где вы сейчас, и сразу поняла, что его гложет. И хоть я и зареклась говорить с ним об этом, все равно сказала: «Пойди и найди свою Дульсинею». Он сделал вид, что рассердился, но я-то знала, что он просто боялся.

— Чего? — Я потихоньку вытаскиваю свой блокнот и гелевую ручку.

— Он боялся все испортить. Или изменить. Взять и перевернуть свою жизнь совсем не просто. Уж точно не мне его судить. Но Криспи не был свободен. Когда ты недоволен жизнью, ты становишься еще эгоистичнее.

— Так он хотел ее найти?

— Конечно. Пусть это может показаться причудой. Мы с ним почти никогда о ней не говорили. Но в тот последний раз он спросил, поддерживаю ли я с ней связь. Я сказала ему: «Дорогой, иди к ней, пока не поздно». Впрочем, ему всегда было слишком поздно.

— Вы поможете мне найти ее? Ради него?

Она качает головой и грустно улыбается. Мисс Флорентина с трудом поворачивается, чтобы отдернуть штору с окна за ее спиной. Комнату пронизывают косые лучи и высвечивают стоящую в углу «виктролу»[184], книжные полки вдоль стен, фотографии в рамках, картины Галикано, Нуйды и Ольмеды[185], афиши ее сольных выступлений в Берлине, Барселоне и Буэнос-Айресе. Должно быть, в этих депозитариях внешнего мира она находит утешение. Мисс Флорентина выуживает из кармана юбки сигарету и прикуривает недрожащей рукой.