Кузена Бобби оправдали по всем статьям в деле об изнасиловании, но после нескольких столкновений с правоохранительными органами он снова оказывается на скамье подсудимых. На этот раз за контрабанду порнографических DVD.

Судья:

— Разве это не печально? Прошло два года, и мы с вами снова в этом зале суда!

Эрнинг, сидящий позади брата, вскакивает:

— Протестую, Ваша честь! Мистер судья, мой брат не виноват, что вас не повысили!

Сэди идет в свою комнату освежиться, я же отправляюсь в гостевую ванную на первом этаже. Гонсалесы — типичные представители высшего общества, такую семью, наверное, одобрили бы мои бабушка с дедом. Мэдисон им никогда не нравилась, возможно, потому, что отец у нее был иностранец, и уж точно потому, что мать ее была из тех филиппинок, которые мечтают выскочить за иностранца.

Резиденция Гонсалесов в роскошном районе Расмариньяс-Виллидж, прилегающем к Форбс-парку, окружена высокими стенами, за которыми ландшафтный дизайнер устроил висячие сады и грот, служащий прибежищем Деве Марии с Младенцем Иисусом. Гостевая ванная отделана розовым мрамором, крошечные мыла в виде ракушек, такой же формы свечи и табличка с игривой надписью: «Если прыснули вы мимо, подтереть было бы мило». В ванной стоит сильный запах антисептика, детского масла и сушеной лаванды.

Я сижу как на иголках на диване в гостиной. Как мне все это знакомо! Бабушка обожала этот стиль испанского поместья, перелицованного на филиппинский лад, — оштукатуренные в пастельный цвет стены, потолочные балки из старого дерева, люстры из стеклянных шариков, китайская мебель, буддийский антиквариат, выточенные из слоновой кости головы святых в ассортименте. Резные лица разглядывают меня с болезненным вниманием.

Я так нервничаю, что не знаю, куда себя деть. В один день познакомиться с прелестной девушкой и тут же быть представленным ее родителям! Я чувствую себя как в очереди в караоке, следующим после Карузо. На кофейном столике сегодняшняя газета. В разделе светской хроники Диндон Чжанко-младший позирует в окружении Альбона Алькантары, Артуро и Сеттины Лупас, Виты Новы и Тима Япа на празднике открытия недели «Сделай сам себе Гавайи» в торговом комплексе «Рокуэлл». Диндон лоснится, как никогда. Если б мне предстояло с ним фотографироваться, я б немедленно побежал домой отшелушиваться.

Сэди спускается, вся такая чистая да свежая. Кажется, она даже немного подкрасилась.

— Вот что, паре, — говорит она со своей кривой ухмылочкой, — я же говорила, что мы будем раньше всех. Филиппинское время. Пойдем ко мне в комнату? Я хочу тебе кое-что показать.

Ее комната пахнет невинностью, как девочка, прежде чем журналы мод сделают из нее женщину. В углу — «фендер-стратокастер».

— Я хочу прочесть тебе стихотворение, но его еще нужно найти, — говорит она. — Присаживайся где хочешь.

Латунная кровать почти полностью завалена плюшевыми зверями. Я продолжаю стоять. Со стен на меня уставился целый пантеон: Steely Dan, Spiders from Mars, истекающий по́том Нил Даймонд[131]. Сэди склоняется над ящиком стола, демонстрируя свои красные стринги и сомкнутую расщелину. Поверх заваленного стола лежит дневник «Хелло, Китти», блокнот и раскрытый пластиковый чемоданчик, внутри которого виднеется почерневшая ветошь и разобранный глок.

— Осторожней, — говорю я, глядя на пистолет. — Знаешь, Чехов говорил, что, если в первом акте на стене висит ружье, в финале оно должно выстрелить.

— Ты так думаешь?

— Уверен.

— Где, блядь, мой блокнот? — Сэди рыщет повсюду, разбрасывая грязную одежду.

Я просматриваю книжные полки вдоль стены, где тома расставлены от Абада и Аристофана до Зафры и Золя[132]. Возле кровати лежит стопка книг, которые она читает сейчас: Гоббс, Милль, «Кальвин и Гоббс», Джон Эванс, «Бетти и Вероника»[133], «История пропагандистского движения Илюстрадо, 1880–1896».

— Одни книжки для учебы, другие — для поддержания душевного равновесия, — поясняет Сэди.

— А что сейчас читаешь?

— Эту. «Смерть нектарницы». Американского писателя Эванса.

— О чем это?

— О жизни инструкторов по сноуборду в Колорадо.

— И как — интересно?

— Когда хорошо написано — что угодно будет интересно. Кроме того, я обожаю современную американскую литру. Можешь считать меня осколком колониального прошлого, я вообще такая.

На маленьком столике, рядом с вазой с хризантемами, возвышается монолит томов Криспина Сальвадора.

— Ага, — говорит Сэди, оглядев стопку, — это типа «Близкие контакты витиевато-многословного вида»[134].

— К слову, о пришельцах. Ты уверена, что мне дозволено находиться в твоей комнате?

— Расслабься. Когда мне исполнилось двадцать один, предки смягчили режим. Они ж просвещенные. Иногда мне кажется, в семидесятых они сами были типа свингеров. Бе-е, как представлю! Короче, они сказали, что лучше я буду в открытую дома, чем прятаться где-то по закоулкам. Какая разница! Кроме того, ничего не случится.

Когда она отворачивается, продолжая искать свои стихи, я проверяю, застегнута ли у меня ширинка. Какой бы трепет я ни испытывал от этой неожиданной близости, от скорой перспективы внимать ее стихам, напряжение внезапно как-то испарилось. Ничего не случится? Я протираю уголки глаз, чтоб там, не дай бог, не было козюлек. Сейчас, видимо, не самый подходящий момент для поцелуя.

— Слушай, — говорю я, уставившись на плакат, — обожаю Steely Dan.

— Да, я тоже.

— Особенно гитарная партия в «Bad Sneakers».

— Какая еще гитарная партия?

— Ну, там, эта… партия, которую играют, ну гитары.

— А-а.

— Ну.

Черт! Выставил себя дураком. Нужно было сказать, что я люблю тонкую лирику Дональда Фейгена. Но все, поезд ушел.

— Слушай, — говорит Сэди, — к слову, о Сальвадоре… — Она садится за стол и принимается шуровать в завалах. — Я только что вспомнила: моя мама училась у его тетушки в Успения. Матушка-то уж наверняка что-то знает про дитя любви, о котором ты рассказывал в машине. Ты же знаешь, как это в Маниле, — все всех знают… но где, блядь, мой поэтический дневник?

— А вот этот, «Хэлло, Китти», перед тобой?

— Это дневник снов.

— А тот, что с Фабио на обложке?

— Это дневник-дневник.

— А как выглядит поэтический?

— Такой зеленый и… хм… да вот он! Я на нем сидела. Хе-хе. — Она открывает его и пролистывает до конца. — Ты готов? Ну, надеюсь, тебе понравится. Да, не знаю. Только говори честно то, что думаешь, хорошо? Но и про тактичность не забывай, хор? Ничего, короче, не получится.

Она делает глубокий вдох и читает стихотворение этаким полным отчаяния, неестественным голосом, и каждое слово дается ей с трудом, будто нечто тяжелое:

— Перегруженной темой / Падает ночь; / Прилив начался / В море слабых метафор. / О цвет, / О дождь, / О древо. / Все поэтические клише! / Придет ли озарение с последними словами? / Иль апогей, развязка — все выдумки безумцев? / А вдруг уж приходило откровенье, / а я все пропустила, / глядя в телевизор?

Сэди внезапно замолкает. Впечатление такое, что она вот-вот заплачет. Уж как я ни хвалил, она все равно не поверила, что мне понравилось ее стихотворение.