Я пытался вернуть любовь Анаис ради нашей семьи, ради маленькой дочки. Но измена разделяла нас, как колючая проволока. Я бросил ее, а она бросила меня, и каждый ждал, что другой еще пожалеет об этом. Анаис, как и я, была ребенком с ребенком. Она попросила прощения, и я знал, что раскаяние было искренним. Но вот почему я не мог простить ее, я не знаю. Расхаживая по дому, я прикидывал, где он мог ее целовать, и потом старался обходить эти места стороной. От мысли, что он брал мою дочку на руки, внутри у меня все сжималось. Я все время представлял себе, как она смотрит на него, когда они стоят, обнявшись у дома, возле выращенных ее мамой орхидей, там, где мы с ней раньше обнимались и где изо всех сил старались обняться теперь. Какие планы они строили? Какими обещаниями успели обменяться? И что Анаис должна была сделать теперь, когда сделала все, что могла, — извинилась, расцеловала меня, постаралась ободрить? Признаваясь во всем этом, я не рассчитываю на прощение.

Однажды утром я симулировал сумасшествие. Возможно, сама симуляция говорила о том, что со мной и вправду не все в порядке. Я смотрел в пустоту и шептал Анаис:

— Меня преследует Жак Ширак[109]. Слышишь? Это он! Нам нужно спрятаться. — И полез под диван.

Анаис схватила меня за руку. Она поверила. Коктейль успеха, злобы и недоверия туманил мне голову. Поверила ли? Не говоря ни слова, она обняла меня.

— Бойся Жака Ширака! — воскликнул я.

Анаис обхватила мою голову, посмотрела мне прямо в глаза и спокойно сказала:

— Жак Ширак во Франции.

Потом она расплакалась. Я тоже рыдал. Обо всем сразу.

Периоды моего отсутствия становились все дольше, пока однажды я не исчез совсем.

На второй военный Новый год дядя Джейсон поднял бокал сакэ и произнес тост за неувядающую любовь и заботу о своем брате, невестке и их детях. После чего исчез. «Только что был здесь, — вспоминал Криспин в „Автоплагиаторе“, — а когда мы переобнимались все с надеждой, в тот Новый год, граничившей с отчаянием, дядюшки Джейсона уже не было. Я был безутешен. Еще долго это оставалось для нас непостижимой загадкой. Только после войны мы наконец узнали, что с ним произошло. Его жизнь и истории, которые он мне потом рассказывал, во многом определили решения, которые я принял в молодости».

Из заведений выкатывается публика, люди смотрят на дождь, прохлаждаются под навесом ТЦ «Гринбелт». В кафе толкотня, в магазинах суета — и все это почти невыносимо. Рождественские песенки действуют как пыточные механизмы. Это похоже на сон, когда ты приходишь в школу, а там все на тебя пялятся. Проверяю ширинку. Ускоряю шаг. Люди отворачиваются к своим чашкам, смотрят на неоновые вывески.

В клубе «Coup d’Etat»[110] жарко и сумрачно, яркие лучи прорезают туман непролазного техно. Бас пробирает до костей; мелодии бодрящие, неуловимые. На танцполе светомузыка вспыхивает красным, зеленым, потом синим, желтым и снова красным. Вечеринка обозначена как «Олдскульный транс». Когда это транс успел стать олдскульным? Место совсем не изменилось, только я почти никого не знаю. Все такие юные. Танцуют со знанием дела, влажные от усилий. В темно-синем неоновом свете у входа вспышка срабатывает как молния: шарообразный Альбон Анг пробирается сквозь толпу, делая снимки для своей колонки «Альбонанса» в «Газетт»; фотографируемые позируют, как удачный улов. В темных углах по плюшевым диванам размазало тех, кто почутче. Парочка пытается жахнуться по-сухому, и, чтоб никто не заметил, они, как скромные собачки, прибились к раструбу кондиционера. Танцовщик совсем мальчишеского вида, играя со светящимися палочками, рисует в воздухе простые круги. Меня подмывает взять у него палочки и показать, как надо. Как странно быть взрослым, когда твои фантазии и мечты более не направлены исключительно в будущее! В кармане вибрирует телефон. Эсэмэска от Габби, моего старого друга. Как узнал, что я здесь? Прямо сейчас начинается Эдса-5. На эти выходные запланированы массовые выступления против администрации Эстрегана! Держим связь. Нам нужен каждый голос.

Наверху вышибалы преграждают мне вход в зону ВИП. Внутри старый знакомый замечает меня и чуть не подпрыгивает на месте. Я безуспешно пытаюсь вспомнить его имя. Он был сильно моложе, учился в Международной школе, когда я уже был студентом колледжа, и, помню, он мне не сильно нравился. Он говорит вышибалам, что я свой. Они впускают, оглядывая меня с сомнением. Внутри старые друзья подхватывают меня в свои объятия, лупят по спине, жмут руку, как будто я что-то выиграл. «Когда ты вернулся?» — спрашивает Мико, перекрикивая шум. Он пытается засунуть мне в рот таблетку. Я сжимаю губы. Улыбаюсь, мотаю головой. И обнимаю его с благодарностью. Вся банда в сборе.

Талс (с теплотой):

— Как делишез, бро?

Митч (посматривая через мое плечо на стайку студенток):

— Чувак, зацени телочек.

Эдвард:

— Ну и где ты прятался, нигга? За границей? И давно?

Анхела:

— А сигаретку можно стрельнуть?

Е. В.:

— Явился, значит, посмотреть на закат Римской империи.

Пип:

— О! Ну и чё?

Риа:

— Я не слышала о тебе с тех пор, как ты перестал обновлять свой «Френдстер».

Чуко (яростно потряхивая руку):

— Вот это пацан, это паре, наш пацанчик!

Роб (не слишком искренне):

— Чувак, мы едем на другую вечеринку, ты с нами?

Триша:

— Ну его на фиг, транс этот гребаный.

Маркус счастлив:

— Приехал!

— Нет, — кричу я в ответ, — еще только въезжаю!

Мы обмениваемся добродушными колкостями. Он пихает мне в карман мешочек. Я всовываю тот обратно ему в руку, но он уже сжал ее в кулак.

— Подарок. С возвращением! — кричит он, улыбаясь; я в шутку обзываю его наркоманом. Он говорит: — Чувак, тот наркоман, у кого запасы кончились.

Вот уже девять месяцев я не пополнял своего запаса. И пять месяцев вообще к этому дерьму не прикасался. И мне не хочется возвращаться к этому зыбкому бодрствованию, к обостренному чувству прекрасного и не нуждающейся в обосновании уверенности — ко всему тому, что должно проявляться и без этого, но что-то никак не проявляется. Как это было секси, когда Мэдисон, проснувшись на выходных, перекатывалась, ловко обернувшись в простыню, и говорила: «Давай-ка вставимся». Как просто было, свернув пятидесятидолларовую купюру, взять трубку, позвонить в «аренду машин» и сказать оператору, что нам нужен «кадиллак» — кокаин, «мерседес» — марихуана, «брабус» — барбитура, или попросить водителя привезти с собой зонтики, потому что, кажется, дождь собирается, притом что на самом деле мы хотели взять грибов, чтобы ожили животные в Музее естествознания. Проще, чем заказать пиццу, и чаевых давать не надо. Да и жить с кокаином было легче. Нам не нужно было готовить, мы никогда не уставали и не мучились от собственного несовершенства. Кокаин давал мне сил на творческие марафоны, когда я за ночь мог написать рассказ страниц на двадцать, переполняемый уверенностью в собственном таланте, которая в итоге начинала убывать, но легко возвращалась, как только я поднимал голову от зеркала на кофейном столике и утирал нос. Я был лучшим писателем в Колумбийском университете. Лучшим писателем Нью-Йорка. Лучшим писателем на земле. Я был тайной за семью печатями в ожидании своего часа. Господь призвал меня, чтоб я говорил от лица своего народа. Мэдисон шутила, что зеркала в этом деле нам нужны, чтобы видеть, какие мы дураки. Потом мы делали еще несколько дорожек, и у нас был превосходный секс, который мы ошибочно принимали за любовь. Когда подступала тревога, что было неизбежно на отходах, достаточно было выпить еще или проглотить таблетку и отрубиться. Сон у меня тогда был крепкий и восстанавливающий.