Ну, был бы я Тузиков, разве смог бы познакомиться с женой? Да, ни когда и ни за что.

– Значит, в мире существует несправедливость? – Подмигнул брат, и ловко опрокинул внеочередную рюмку.

– Существует. Вот ты, к примеру, уже вторую пьёшь без меня. – Сделал Брезгунов замечание и, задумавшись, повторил. – Да. Несправедливость существует.

– Если ты про водку? Наливай и пей, я пропущу.

– Я, о Тузикове. И почему, действительно, так происходит. У одних фамилии Барсов, Тузов, а у других Барсиков, Тузиков. Нет, не хочу об этом больше говорить. Меня убей, но никогда бы Тузиковым не был. А человек, ты только представь себе, живёт с такой фамилией и ничего. Будто, так и надо.

И ещё долго Брезгунов с братом поминали Тузикова, так и эдак, разливая водку по рюмкам.

А его жена, мывшая плиту и всё это время находившаяся на кухне, думала о своём.

«Само собой ты Тузиковым не был, и быть им не мог, – как бы отвечала она Брезгунову. – Он делом занят, а ты только и знаешь, что водку пить, да людей за глаза ругать. Сказать или не сказать, что я второй год живу с Тузиковым, а в понедельник ухожу к нему навсегда?».

Она хорошенько подумала, и решила промолчать. Не портить себе воскресного вечера, а мужу приятной беседы

Слыша это женское имя, Дагмара. Вспоминаю не принцессу датскую, невесту нашего царя-миротворца, а слова мудреца: «Вкус пищи знает тот, кто ест», «Давать совет глупцу, только злить его», «Беспричинная ссора – признак глупости». Все это любимые изречения Дагмары Васильевны Хромовой, которые она, однажды зазубрив, бездумно повторяла по любому поводу.

Работала она, или как правильно сказать? Служила городским прокурором. Городок был небольшой, да и сама она была «не большая». В том смысле, что лет немного. Молодая была. Только из института. Вся мужская часть выпуска пошла в адвокатуру, а вся женская в прокуратуру.

На предплечье сделала себе татуировку – скрученная колючая проволока. Я этим уже и не смущался. Повальное увлечение татуировками – примета времени.

Имя у нее, как мне казалось, было неудобное. Язык ломался пополам, когда его произносил. Как-то попробовал заговорить я с прокурором Хромовой на эту тему.

– Дагмара Васильевна, разрешите обратиться, – сказал я вкрадчивым интимным шепотом, – позвольте называть вас просто Марой.

Размякшая в моих руках, убаюканная сладкоголосым обращением, как же она в один миг взбесилась. Отпихнула от себя, побагровела, стала кричать:

– Так только ворье на малинах называет своих шлюх. Марами, Шмарами, Марухами.

– Успокойся, – говорю, – понятно.

– Что тебе понятно?

– Что надо или вором стать, или так тебя не называть.

Ох, и намаялся же я с Дагмарой. Все-то искала для себя каких-то идолов, какие-то догмы. Не было в ней ничего живого, человеческого.

– Если женщина встречается с любимым и встречается законно, – говорила она, – то совесть ее чиста и поутру женщина хорошеет, выглядит на пять лет моложе. Если же встречается с нелюбимым, да еще и незаконно, так сказать, просто для здоровья, то такая женщина утром очень плохо выглядит. Выглядит на пять лет старше своего возраста.

– А если с любимым, но незаконно? – Спросил я.

Я за язык её не тянул, сама меня называла любимым. В браке с ней не состоял, – именно это она имела в виду, называя «беззаконием» во взаимоотношении полов.

– А если с любимым, но незаконно, – начинала Дагмара придумывать, – то в таком случае женщина начинает меняться на глазах. Вспомнит, что была с любимым, улыбнется, расцветет. Вспомнит, что их взаимоотношения юридически не оформлены и проходят украдкой, урывками и из-под тишка, и тут же нахмурится. Станет вялой, растерянной.

Я не стал ее мучить, спрашивать, какой результат в данном случае получится: плюс пять лет или минус пять. Посчитала бы за издевательство.

Все учила какой-то немыслимой книжной правде, а сама была при этом неискренна. В сущности ребенок, вчерашняя школьница, а ей доверили судьбы людей. И она старалась. Запрашивала самые максимальные сроки из тех, что позволяла статья Уголовного Кодекса. Считала, больше станут уважать. Ведь она государственный обвинитель, а обвинитель должен обвинять.

Не о человеке думала, чья судьба решалась, а о том, чтобы в чужих глазах выглядеть взрослой, строгой и серьезной. На бумаге пять, десять, обычные цифры. А, что это не просто цифры, а годы заключения, об этом и знать не хотела. Не ей же, в конце концов, за колючей проволокой сидеть. У нее «колючка» в виде модной татуировки на предплечье была – и совсем не страшная. «Повышает сексуальный настрой партнера», – как сама она говорила.

И вспомнил я слова друга.

– У тебя такой характер, – говорил он мне, – что ты с любой уживешься. И со змеей, и с голубем.

Уживался какое-то время и с прокурором в юбке, а потом устал. Надоела.

Глеб Григорьевич Папирусов был когда-то молод и холост и был у него в те времена друг, Костя Никифоров. Гуляли они как-то по рынку, и Костя окликнул цыганку.

– Как теперь её вижу, – говорил мне Глеб Григорьевич, – веришь ли, прямо перед глазами стоит. Настоящей красавицей была. Высокая, стройная, породистая. Костя, подошёл к ней и говорит: «Погадай, чернявая».

Блеснула она глазами. «Этим не занимаюсь. Но, если хочешь знать будущее. Давай, скажу». Костя, видным парнем был, может, через то и пропал. Спрашивает: «Что тебе давать? Какую руку, правую или левую?».

Он к ней, видишь, сразу в наступление, а цыганка своё: «Рука не нужна, всё по глазам скажу».

Спокойно так говорила, уверенно, и в самые глаза его смотрела. Тут, надо признаться, я оробел. Ну, думаю, добра не жди. А она смотрит ему в глаза и говорит: «Если хочешь, красивый, подари три рубля». Дословно запомнил. А глядит, проклятая, так, словно воду с глаз пьёт.

«Нет. Не дам я тебе три рубля, – отвечает Костя. – Мы на них лучше бутылочку купим. Да, пойдём в лес, соловья послушаем. Если увидела что, говори даром».

И она сказала.

Говорит: «Ладно. Скажу главное. Умрёшь ты в тот день, когда у тебя сын родится. Твой первый и единственный».

Сказала эти страшные слова и словно туман напустила. Мы и не заметили, как ушла. Опомнились, а её, как говорится, уже и след простыл. Тут-то Костя и призадумался. Даже, помниться, стал жалеть, что три рубля не отдал. Я, конечно, утешать, успокаивать. Напомнил, что жениться мы не собираемся, и что с нашими подругами он смерти себе не наживёт.

Чистую правду говорил. С такими встречались, которых озолоти, рожать не станут. Он взвесил все мои резоны, успокоился. Стал улыбаться, даже повеселел. Предложил выпить за его счёт. Я согласился.

Затем пили и за мой. Был и лес, и соловей. После чего все цыганские угрозы стали казаться чем-то далёким, несуществующим – как болезни, перенесённые в детстве.

Родители тебе рассказывают о скарлатине и, слушая их, кажется, что действительно были какие-то недомогания, и даже начинаешь припоминать неприятные ощущения, с болезнью этой связанные, но проходит минута, другая, и ты себе говоришь: «Всё это блажь. Не болел я никогда никакой скарлатиной. Всё это придумали родители для того, чтобы лишний раз показать, как они обо мне заботились».

Точно так же, под водочку и соловьёв, померкли в лесу пророчества цыганки. Всё, снова пошло на лад.

Но как же мы просчитались. Не прошло и года, как Костя познакомился с девушкой, не похожей на наших подруг. Милая, свежая, с чистыми помыслами. Доверилась она Косте, и очень скоро под сердцем своим, стала носить плод их взаимной любви.

И тут, надо отдать должное её упорству. От преждевременных хирургических вмешательств отказалась наотрез. Как ни любила друга моего, об этом, и слушать не хотела. А, может, именно потому и не хотела слушать, что любила.