Шварке поднял брови.

— Вы хотите сказать, что за мной...

— Слежка, — отрезал Мертруп. — Вам дали погулять, чтобы на вас, как на живца, выловить нас всех поштучно. Это вам не приходило в голову?

Надо отдать справедливость господину полковнику, его подчиненному так и не пришлось увидеть его растерянной физиономии. Он только нахмурился еще больше, спросил, от кого эти сведения и верны ли они, и отвернулся к окошку. Он долго думал, потом спросил:

— Когда начнутся чудеса?

— Завтра, — ответил Мертруп весело, — в присутствии всех властей и многих сотен благодушно настроенных зрителей. Впрочем, сотни полторы истеричек да десятка три отпетых бандитов я вам могу обещать. Эти-то будут ваши.

Шварке кивнул головой.

— Хорошо, полутора сотен достаточно.

— Чтобы поднять страну?

— Бросьте неумные шутки, — ответил он. — Достаточно, говорю я, чтобы спасти вас и меня от расстрела. О большем теперь не станем думать.

Да, о большем им нечего было и думать. Однако наш гость умел изворачиваться. Он правильно рассудил, что если они обнаружат нервность, попросту попытаются улизнуть, то мы тоже не будем мешкать. Все дороги и вокзалы близ вашего города были взяты нами под наблюдение, и хотя Фейсалов не мог им дать таких подробных сведений, они могли это предполагать. Значит, им следовало продолжать начатое, зная, что мы только того и хотим, чтобы накрыть их всех разом. То, что район событий уже оцеплен войсками, им было известно. И все-таки начатое следовало продолжать. У них ведь оставался единственный туз-козырь в этой игре, о котором мы даже не догадывались, — чудо, чудесные исцеления. Суматоха, поднятая чудесами, давала им кое-какую надежду на благополучный исход.

Итак, события шли своим чередом. Жулик и изувер, ваш мулла торжественно вернул зрение слепому корзинщику, и он, раскаявшийся безбожник, умиленно смотрел на облака, на птиц, пролетавших у него над головой, и плакал. Бетке, которому имам подарил речь, бормотал нечто несуразное. Хладнокровный негодяй, он играл человека, ошеломленного своим счастьем, и при этом бормотал под нос немецкие ругательства.

А затем, чтобы все-таки попытаться расшевелить толпу, полковник спровоцировал выстрел. Умен был человек, очень умен, а многих нехитрых вещей просто не понимал. Выстрел только вправил мозги тем, кто растерялся в первую минуту после чуда.

А затем, затем капитан Мертруп и унтер Бетке лежали на горе в развалинах и, раздвинув кусты ежевики, смотрели вниз и видели, что как ни верти, все равно дело дрянь. Толпа редела. Одни, пораженные страхом, спешили покинуть кладбище, на котором мулла раскинул свой балаган; другие, озлобленные выстрелом, молча стояли в сторонке, и по их лицам нетрудно было сообразить, что еще раз стрелять вряд ли кому будет охота.

Мертруп понимал наши расчеты. Он знал, что здесь, в присутствии многолюдной толпы, мы повременим их трогать. Да, если бы этих «бедных», «исцеленных» от своих увечий людей внезапно окружили вооруженные красноармейцы, то кое в чьих глазах они стали бы мучениками. Пускай одна сотня темных людей подумала бы так, нам дорог был каждый наш человек, и они это знали. Но если верующие разойдутся, тогда другое дело. Тогда мы возьмем их, не теряя ни минуты, и в этом они были уверены так же, как мы.

А толпа редела. Лежа на горе в развалинах и глядя вниз, Мертруп и Бетке могли убедиться собственными глазами, какой пустышкой оказалась эта хитрая, громоздкая затея.

Бетке это выразил так:

— Боюсь, что мне вернули язык только для того, чтобы я не молчал на допросах.

Капитан был с ним совершенно согласен. Удивительно, как эти два бандита, офицер и унтер, перестали церемониться друг с другом, как только поняли, что они — обреченные люди. Когда полковник нашел их там, на горе, Бетке лежал брюхом вверх, заложив руки под голову, и даже пальцем не шевельнул, чтобы встать при появлении своего начальника.

— Ну-с, — сказал Мертруп, — дело словно бы подходит к концу. Как вы думаете спасать свою шкуру?

Полковник ему не ответил. Он шел, добродушно ворча на одышку, веселый, старый хлопкороб, и за ним шла женщина.

Каждый из нас видел на своем веку много счастливых лиц. Лицо твоей матери в этот день навсегда осталось в моей памяти. Это было бесконечно счастливое и бесконечно прекрасное женское лицо, хотя твоя мать, Гуризад, никогда не была особенно красивой.

Женщина, которая шла за полковником Шварке, была твоя мать, дорогой мой. Я должен тебе здесь рассказать, может быть, самое отвратительное, самое подлое и бесчеловечное из того, что готовили эти люди, — рассказать, как они решили убить ее.

— Сулейман, — ласково сказал полковник унтеру Бетке. — Жена тебя ищет. Вот я привел ее сюда.

Твоя мать опустилась на колени рядом с унтером Бетке, подняла его руку и поцеловала ее. Вот где сказалась муштра полковника Шварке. Злая и скучающая физиономия твоего отчима стала вдруг необычайно нежной, он гладил женщину по волосам и оглядывал своих приятелей смущенными глазами, — дескать, смотрите люди, вот оно — счастье маленького человека, сапожника Сулеймана. Старый хлопкороб добродушно наблюдал за ними. Потом он опустился на камень рядом с корзинщиком Мамедом, вытащил из кармана кисет с табаком и неторопливо стал набивать свою трубку. Он буркнул вполголоса: «Дайте-ка сюда ваше ухо», — и, когда тот подвинулся к нему, сказал:

— Эта баба бегает по всем улицам и кричит, что она была уверена в исцелении своего мужа. Он, видите ли, однажды говорил со сна! Года три назад. Как вы могли это так оставить? Вы понимаете, что это значит? Вытащить такую ниточку — это значит в полчаса распутать весь узел. Они только того и ждут. Бабу нужно убрать.

Мертруп зевнул. Ему было наплевать на все.

— Что же, — сказал он, — посторонних здесь нет, а у вас под рукой как раз удобный для этого дела камень. Возьмите его.

— Еще раз повторяю вам, Мертруп, не будьте болваном, — проворчал полковник, — такие вещи так не делаются. Бетке должен увести отсюда свою бабу. Он должен сказать ей, что боится ареста. Они уйдут подальше, там он все это сделает и будет ждать нас. Район оцеплен войсками. Мы можем отсюда выбраться только в толпе. Поодиночке нас перехватают.

Мертруп обнял твою мать за плечи. Он сказал, что ей и Сулейману надо немедленно уходить. Их обоих могут арестовать, сказал он, потому что власти очень рассержены чудесами и думают, что дело не обошлось без обмана. Твоя мать побледнела, а Мертруп чуть заметно кивнул головой своему унтеру: молчи, объясню потом.

Только одна дорога идет из Мертвого города в долину. Со всех остальных сторон город неприступен, и, ты помнишь сам, галереи крайних домов висят прямо над обрывом. Под ними кончается земля, и сразу, как река или озеро, начинаются тучи. Но была еще одна-единственная тропинка, которая опоясывала город и уходила выше в леса. Я не знаю, откуда твоей матери была известна эта тропинка, но она была ей известна. И Гуризад, твоя мать, сказала, что она уведет мужа по этой тропинке. Но, кроме Сулеймана, у нее был ты, ее сын. Она подумала о тебе в эту минуту, о том, что будет с тобой, с ее мальчиком.

— Мальчику ничего не будет, Гуризад, — сказал корзинщик. — Я старик, и меня тоже не тронут. Мы вернемся с ним вместе.

В том состоянии непроходящего удивления и восторга, в котором была твоя мать все эти дни, убедить ее можно было в чем угодно. Она ушла вперед — оглядеться, все ли тихо на этих мертвых улицах, а Мертруп задержал унтера Бетке за локоть и передал ему все, что приказал полковник. Твой отчим усмехнулся. Я рассказываю об этом с его собственных слов. Он сказал, что это — дело, что он сам только что подумывал о том, как бы спровадить свою супругу к ее покойному отцу, что она осточертела ему своими нежностями. Он искренно удивился, когда капитан предложил ему свой запасной револьвер. Зачем? Револьвер у него есть, а, кроме того, он предпочитает все это проделать как-нибудь иначе, без лишнего треска и шума.