Арбы стояли у крыльца, и несколько быков и верблюдов спали прямо на дороге. Бостан толкнул дверь ногой. Перед тем как войти в чайхану, я еще раз оглянулся на горы. Щетинистые, лесистые, вершины были еще черны, ночь еще не сошла с них, и те двое, кого мы с Бостаном так постыдно упустили, еще шагали там необъятными ночными лесами.

Мы вошли в чайхану и, ни на кого не глядя, сели к столу на скамьи, накрытые коврами, и Бостан стал пересчитывать наши деньги. Чайханщик снял с очага и поставил перед нами два горячих глиняных горшочка. Мы съели пети, попросили еще, и он поставил на стол еще два горшка.

Я ел и дремал. Помню, моя голова лежит на столе, щекой на хлебных крошках, а чайханщик бьет ладонью по столу и весело кричит мне в ухо:

— Проснись, хороший человек, у нас не полагается спать, у нас полагается кушать барашка с гороховым соусом и пить чай!

В чайхане было душно и накурено. Жар шел от очага, от огромного медного самовара, от керосиновой лампы, подвешенной к потолку. Можно было выйти на свежий воздух и растянуться прямо на земле вместе с быками и верблюдами, но я был рад теплу, тихому говору людей, сидевших на коврах с подобранными под себя ногами, треску валежника в очаге и тоненькой песенке самовара.

— Не спи, не спи, друг! — весело кричал мне чайханщик. Теперь он стоял у очага и грел поясницу о горячие камни.

— Оставь мальчика, — сказал сидевший рядом со мной пожилой крестьянин с четками, которые он перебирал по старинной привычке. Он подвинул ко мне свой дорожный мешок и ласково пригнул к мешку мою голову. Я лег. В ту же минуту голова Бостана легла мне на колени.

Тут я бы и уснул, но в это время чайханщик громко сказал:

— Так что же, милый человек, что же сделал хан Ибрагим, когда пришли персы? Мы тебя перебили, продолжай, пожалуйста...

И кто-то ему ответил:

— Хан Ибрагим, когда пришли персы, посадил на осликов свою семью и бежал в эту крепость, которую ты видишь из дверей чайханы. Но дай мне еще горшочек пети, я люблю есть и рассказывать.

— Больше нету пети, — отвечал ему голос чайханщика. — В эту ночь у меня какие-то необычайно голодные гости. Должно быть, поклонники этого мошенника имама съели всех баранов в районе. Даже эти ребята проглотили по два горшка. А вон те гости, что сидят в углу, съели по четыре.

Я поднял голову. Две женщины в черных шалях, двое крестьян с длинными горскими усами, да мой сосед с четками, да молодой человек в очках, похожий не то на студента, не то на учителя, вот и все, кто был в чайхане, не считая самого чайханщика. Тем временем чайханщик поставил перед молодым человеком стакан горячего чаю, и тот продолжал рассказ:

— Персы заняли уже все города в нашей стране и разбили свой лагерь вот здесь, в долине, где стоит эта харчевня. Хан Ибрагим засел в крепости. Сначала они попробовали обстрелять его из метательных машин тяжелыми камнями и горшками с горящей нефтью. Но метательные машины были слишком слабы, чтобы забросить на такую высоту горшки и камни. Они попробовали обстрелять хана из луков с противоположной стороны долины, но стрелы не долетали до крепостных стен.

Странное совпадение! Молодой человек, похожий на студента, рассказывал историю этой крепости, которую не раз собирались мне рассказать старый Джабар Йолдаш-Оглы, сторож на дынном поле, и мой мужественный учитель Харасанов. Но я засыпал. Я очень устал. Я мог думать только о нашей неудаче. Снова над моей головой полз туман и переплетались сучья. «Откуда здесь быть туману и сучьям?» — удивлялся я и тер кулаками глаза. Это синий табачный дым полз надо мной, и сквозь настил из сухого тростника и сучьев (убогая крыша этой затерянной в горах лачуги) кое-где поблескивали последние звезды.

— Смотрите, — продолжал молодой гость, — теперь хорошо видна угловая башня. Отсюда к ней идет тропинка, вырубленная прямо по скалам. Там есть переход шагов тридцать, не больше, но эти тридцать шагов можно пройти, только распластавшись по скалам. В туман, когда камни становятся влажными и скользкими, эта тропа непроходима. И вот персы двинулись...

Должно быть, чайханщик отворил дверь, потому что с пола потянуло холодом и к неторопливой речи молодого человека примешивался шум потока, бежавшего где-то неподалеку от чайханы. Сквозь дремоту я видел в четырехугольнике распахнутых дверей уже высокое, розовое небо и черную башню, точно сражавшуюся с набегавшими на нее облаками.

— Первого воина, ступившего на эту тропинку, хан застрелил из лука. Второй, раненный в ногу, свалился в пропасть. Третий...

— Дай-ка чаю, хозяин, — сказал кто-то.

Я проснулся. Это мне только показалось, что сон валит меня с ног, что я устал до потери сознания. С удивительной отчетливостью я слышал все, что происходило вокруг меня, слышал каждое слово и звяканье чайной ложечки о стакан, и шумные вздохи курильщиков. Но я не открыл глаз, я лежал, притворяясь спящим, и чувствовал, как Бостан изо всех сил сжимает мое колено, дает мне знак молчать.

— ...третий, — продолжал между тем молодой человек, — дополз, прикрываясь, до самого узкого места, и, пока он раздумывал, как ему переползти эти последние пять-шесть шагов, дротик, брошенный ханом, пробил его панцирь, и он упал следом за своими товарищами. Тогда персы бросились бежать. Один человек обратил в бегство целое войско, и нельзя сказать, чтобы это был такой уж богатырь. Но персы...

Голос чайханщика произнес:

— На, возьми сдачи.

— Не надо, дай еще хлеба, — сказал другой, тот голос. Бостан еще крепче сдавил мне колено. Больше я не мог лежать.

Зевая и потягиваясь, я поднял голову с мешка. Дверь была распахнута настежь, и проснувшиеся быки через порог просовывали в чайхану свои черные морды. Но никто не вошел и не вышел из чайханы, пока я дремал. Две женщины, закутанные в шали, пожилой человек с четками да двое крестьян, — все те же люди сидели за столом. Не спеша, отхлебывая из стакана горячий чай, один из крестьян обернулся ко мне. Я видел незнакомое лицо, длинные усы, какие носят горцы, и глаза белесые и сонные. Равнодушно он смотрел на меня, и так же равнодушно я отвернулся к его соседу, курившему трубку, и когда трубка разгорелась, увидел свежую ссадину, рассекавшую его лоб.

Не знаю, как у меня хватило выдержки не кинуться ничком на скамью и не закричать. В длинноусом крестьянине со свежей ссадиной на лбу я узнал Шварке! Второй был Мамед.

И уже около часа мы сидели с ними за одним столом!

— Но персы, — говорил неторопливо студент, — не ушли. Они перенесли лагерь к самому подножию крепости и решили взять хитроумного хана правильной осадой.

Я поднялся из-за стола. Когда за моей спиной стакан стукнул о блюдце, я думал, что у меня выскочит сердце. С порога чайханы в сизых утренних сумерках теперь я видел людей, спавших, на коврах, разостланных у края дороги. Их было пять-шесть человек, мужчин и женщин, — одна семья, спускавшаяся на равнину с кочевий, и только у одного из мужчин на ковре лежала охотничья двустволка.

— Они думали, что голод и жажда, — доносилось из чайханы, — заставят хана выйти из крепости. Но они не знали того, что...

Петух, привязанный за ногу к арбе, встал, отряхнул перья и заорал, задрав голову к последним звездам.

Ночь кончилась.

Пар повалил из дверей чайханы. Это чайханщик заливал водой очаг, готовясь проводить своих гостей, как полагается, на рассвете.

Молодой человек еще продолжал свой рассказ, но гости уже собирались в дорогу. Мой сосед засунул четки в мешок, и длинноусый крестьянин выколотил о стол свою трубку. А я сидел на скамье. Я опять сидел на скамье и притворялся спящим, потому что ничего другого мне не оставалось делать.

Я бросался от одной мысли к другой, и все они были нелепы. Разбудить кочевника с охотничьей двустволкой? Но что он поймет спросонья? Украсть самому ружье? Но даже если овчарки будут в это время спать, что я могу сделать, тринадцатилетний мальчик, с двумя бандитами, каждый из которых пристрелит меня раньше, чем я успею хоть слово пикнуть?