Настроение у них было так себе. Незадолго до наступления второго срока твой отчим принес слепому корзинщику Мамеду сапоги, которые он брал у него в починку. Хозяйка ушла за водой, и они были одни во всем доме. Сапожник Бетке-Сулейман спросил:

— Капитан, скоро ли все это кончится?

Мертруп ответил:

— Осталось два месяца.

Унтер угрюмо смотрел на своего начальника.

— Не понимаю, — сказал он в раздумье. — Я, разумеется, не политик, а рядовой агент. Но, клянусь, я не понимаю, за каким чертом мы здесь торчим. Ну, хорошо, какой-нибудь пройдоха-мулла снимет наконец вам ваши бельма, капитан, а мне развяжет язык. Ладно. Что дальше? Кто пойдет за нами? Неужели вы всё еще не видите, что здешней публике столько же дела до старого мусульманского бога, сколько нам с вами? Одна-другая дура, вроде моей нынешней супруги, не в счет. Все они сыты по горло, едят, пьют в свое удовольствие, и, говоря начистоту, им живется совсем недурно. Вы возьмите меня, капитан. Я зарабатываю на жизнь только своим ремеслом, наше с вами жалованье дожидается нас в Германии на сберегательной книжке. И, клянусь вам, я бы хотел, чтобы по возвращении домой мне бы жилось не хуже. Черта ли кого-нибудь здесь соблазнят ваши призывы и обещания, которые со временем вы раздадите нам на шпаргалках? Когда людям живется спокойно и сытно, они не бунтуют. Настолько-то уж я разбираюсь в политике.

Мертруп говорил потом, что он растерялся и не знал, как ответить этому унтеру, который не хуже его понимал, что их игра — игра впустую. Поэтому он просто прикрикнул:

— Унтер Бетке! Что это за разговоры? Вам дан приказ, вы его исполняете! Марш!

Бетке поднес руку к своей шапке (старые привычки были в нем еще живы), а потом вдруг отвел ее.

— Господин капитан, — сказал он шепотом и вплотную придвинул к начальнику свое перекошенное от злости лицо. — Господин капитан, дело может кончиться тем, что в один прекрасный день я проломлю голову своей бабе и ее сопляку. Я могу заговорить, не дожидаясь чуда. Мне все это очень надоело.

— Бетке, — ответил ему начальник, — что вы от меня хотите? Отменить всю эту затею, да? Ладно, отменим. Так просто и скажем: «Не вышло, ребята; обстановка не благоприятствует». Четыре года — кошке под хвост! Так?

Твой отчим помрачнел. Прости, Гамид, что об этом человеке я говорю иногда по-старому: «твой отчим». Он долго думал, а потом замотал головой:

— Нет, нет, это бросить нельзя. Если бы вы, капитан, даже приказали мне бросить, я бы... я не знаю, что сделал бы с вами. Я только тем и держусь, что, может быть, хоть один день мы разгуляемся в этой стране, а там будь, что будет. Нет, ждать четыре года, и вдруг...

— Уходите, Бетке, — с досадой сказал Мертруп. — Месяца через два, я вам говорю, мы начнем, а там будь, что будет.

Я нарочно так подробно вспоминаю этот разговор, чтобы было понятно, как они сами изверились к этому времени в свое подлое дело. У них ничего не оставалось за душой, даже копеечной болтовни о «величии немецкого духа», ничего, кроме страха, в котором им было стыдно сознаться, и злобы, которой они охотно щеголяли друг перед другом. И действовали они как заведенные машины. Один, их капитан, потому, что ему уже было на все наплевать; другой, твой отчим, тупоголовый убийца, потому, что в угрюмом житьишке этого выродка была единственная мечта — распоясаться хоть на один день, а там будь, что будет.

Итак, они начали.

Мертрупу нужен был мулла-изувер или жулик, который мог бы сойти за новоявленного имама Мехди. Ваш мулла как раз подходил для этого дела. Это был и изувер и жулик, все вместе. Правда, он был трусоват. И когда ты сидел на дереве и видел в окошке слепого корзинщика, кричавшего на муллу, ты видел капитана Мертрупа, который приказывал мулле до поры до времени сидеть смирно, а затем, не робея, начинать представление.

Здесь я должен сказать еще об одном человеке. Бандит с партийным билетом в кармане, Фейсалов, в это время работал у вас в городе, потому что мы еще не знали, что в своей ненависти к нам этот человек докатился до измены.

Слепой корзинщик Мамед поддерживал с ним тайную связь. То, что попадало в уши Фейсалову, становилось известным капитану германской разведки.

Когда по стране пошли гулять слухи о предстоящем явлении Мехди, нам не трудно было догадаться, что слухи эти были пущены не зря. В эти же дни наши пограничники сбились с ног, гоняясь за нарушителем, который четыре раза подряд пытался перейти границу. Это ему не удавалось, но всякий раз он с изумительным искусством ускользал от пограничников. Мастера узнают по работе — нам было ясно, что удостоить нас своим посещением хочет важный гость.

Кто был этот гость, мы не знали. Мы могли только догадываться. Кто были люди, распускавшие тревожные слухи, где скрывались они, мы тоже не знали.

Но мы были готовы ко всяким неожиданностям, и самое лучшее, что можно было сделать, — это ускорить события, облегчить нашим гостям их игру и вывести их всех на чистую воду. Мы так и решили.

В это время о Мехди говорили уже все. Как и следовало ожидать, большинство повторяло эти слухи с усмешкой. Затем объявился «пир» — священное место — и ваш мулла отправился туда, чтобы предстать перед народом. Машина была пущена на полный ход. И вот в один из этих дней Фейсалов дал знать своему другу-корзинщику о том, что на границе мы приготовили неизвестному гостю неожиданный для него подарок.

Мертруп не сомневался в том, что человек, так настойчиво пытавшийся перейти границу, это его начальник. Если сведения, полученные им от Фейсалова, верны, — полковника следовало ожидать к вечеру. Мертруп злорадствовал. Так и сяк, десятки раз подряд он представлял себе их встречу и все, что они на радостях скажут друг другу. Сидя в своей комнатушке один, он мысленно наслаждался растерянной физиономией своего начальника, глумился над ним и злорадствовал.

И тут он пришел.

Грим его и костюм, как всегда, были превосходны. Мертруп узнал его только по условленному между ними знаку. Вот что он рассказал об этой встрече:

Полковник разговор начал так:

— Вы — дурак, Мертруп. Вас нужно отдать под суд.

Мертруп усмехнулся. Он ждал такого начала.

— Вы все-таки заварили эту кашу. Неужели вы не могли прийти к самостоятельному выводу, что некоторые изменения во внешних обстоятельствах неизбежно должны были изменить и наш план?

(«Некоторыми изменениями во внешних обстоятельствах» он называл ту маленькую подробность, что вместо обещанных им «нищеты и развала» мы к этому времени стали жить гораздо лучше.)

— На кой дьявол, — продолжал он, — вы выпустили все-таки этого болвана с рыжей бородой? Над ним хохочут во всех чайханах, я своими ушами слышал. Понимаете ли вы, что вся эта затея сейчас просто бессмысленна?

Мертруп охотно согласился:

— Да, бессмысленна.

— Так почему вы не убрали людей? — возмутился полковник. — Неужели вы сами не могли сообразить, что самое главное сейчас — это сохранить живую силу, переставить людей на другую работу: на транспорт, на фабрики, на продовольственные базы.

— Ступайте сами к ним! — крикнул Мертруп. — Попробуйте скажите им, что вы заставили их зря, да, зря проторчать здесь четыре года калеками и эпилептиками! Объясните им, что вы немножко не договорились с историей. Вы полагали, что она пойдет так, а она взяла да и пошла эдак. Только, когда будете все это объяснять, держите ваш «вальтер» наготове. Я не поручусь за них.

— Судя по их офицеру, — угрюмо ответил Шварке, — ручаться за них, в самом деле, нельзя.

Он стал ругаться, что потерял столько времени на границе. Перейди он границу тремя неделями раньше, он не допустил бы такой глупости — начинать заведомо обреченное дело. Понадобилось все его искусство, весь его тридцатилетний опыт, чтобы на пятый раз перейти эти проклятые два километра по горам, поросшим лесом.

Вот этого-то Мертруп и ждал. Все, что ему удалось узнать от Фейсалова о наших планах, он тут и выложил.

— Вы перешли границу! — издевался он. — Представляю, как вы переходили ее со всеми вашими уловками и фокусами. Вас пропустили через границу, полковник! Собак держали за ошейники, пока вы там ползли на брюхе.