Каждый раз, когда я читаю лаконичные записи отца, меня охватывает волнение, слышится его ровный, мягкий голос, чувствую прикосновение к плечу успокаивающей руки. Я не вижу его глаз, но знаю: они слегка прищурены, в них — весёлые огоньки.

Однажды, — помнится, я тогда уже была в восьмом классе, — отец пришёл домой очень удручённым. Подаю обед и, приняв выжидательную позу, сажусь напротив. Отца это, разумеется, рассмешило — уголки рта вздрогнули.

— Отзыва о своём поваренном искусстве ждёшь? — спрашивает он, оживляясь. — Что же, хозяюшка моя, похвалить тебя следует. Суп — на редкость хорош, ну а о котлетах и говорить не приходится. Я серьёзно, Галчонок.

Продолжаю глядеть на него в упор, не мигая.

— Успокойся, ничего такого… — заверяет он, а в голосе его слышится горечь, обида.

Настаивать, чтобы отец рассказал о случившемся, не осмеливаюсь. Тем более, что пришёл он домой горазда позже, чем обычно. Обвиняю в этом не отца, а заведующую Домом культуры Марию Алексеевну Макарчук. Опять, возмущаюсь, она начала ему глазки строить! Вот что значит чутьё, инстинкт!

Ревную ли отца к Марии Алексеевне? В какой-то степени. Но главное совершенно в ином: не слепа, вижу эту женщину насквозь. В каждом её слове, жесте, улыбке — искусственность, вычурность, напыщенность.

Ухожу на кухню, отец — в другую комнату. Вскоре оттуда доносятся звуки скрипки.

Люблю скрипку. Отец играет Серенаду Шуберта. Когда-то мы играли её всей семьёй: отец на скрипке, мама на пианино, я на аккордеоне. Мы выступали не только на вечерах в Тумановке, но и на районных и даже на областных смотрах.

пою я тихо под музыку.

Улавливаю в игре какую-то растерянность, тревогу. Выйду к нему…

Вхожу в столовую, отец уже сидит на диване, откинув голову на мягкую спинку, и о чём-то думает. На его коленях мурлычет, помахивая хвостом, старенький зеленоглазый кот.

Сажусь за уроки, но мысли мои далеко от них. Подо мной громче чем когда-либо поскрипывает стул, шариковая ручка не пишет, и поминутно что-то падает на пол — то линейка, то резинка, то карандаш…

— Галчонок, я поссорился с Михаилом Владимировичем, — заявляет неожиданно отец.

— С завучем? — переспрашиваю, а про себя радуюсь: «Ошиблась. Макарчучка ни при чём. А я, такая-сякая, уже готова была выцарапать ей глаза».

— С ним. Директор, знаешь, всё ещё в больнице. Обернувшись к отцу, с нетерпением жду объяснения.

Молчит. Выражение его лица непривычно грозное. Кажется, что он вот-вот скажет: «Я ему покажу, где раки зимуют…» Не тороплю, жду.

В тот вечер я так и не узнала причины его ссоры с нашим завучем. Оно и понятно, почему: отец щадил авторитет Михаила Владимировича. На следующий день, после продолжительного заседания педсовета, школа разузнала всё до малейших подробностей.

Оказалось, вот какая история. При нашей школе существовал учебно-консультативный пункт по заочному обучению. Если в предыдущем году он проводил кое-какие занятия, то в этом бездействовал. Мой отец, который никогда не сидел на скамье запасных игроков, и учительница математики (под стать ему) Елена Софроновна не раз напоминали об этом завучу, он же всё отмахивался, мол, не горит…

И вдруг загорелось! Михаил Владимирович каким-то образом узнал, что в школу приезжает комиссия. Он тотчас дал указание записывать в классные журналы (задним числом, разумеется) темы непроведенных уроков, отмечать посещаемость… Отец решительно отказался идти на подлог и потребовал вынести разговор о затеянной манипуляции на педсовет.

Педсовет, на котором слушался вопрос о работе учебно-консультативного пункта, состоялся. Мой отец выступил с критикой и, понятно, называл вещи своими именами — «подлог», «очковтирательство». Михаил Владимирович начал метать громы и молнии: «Вы что, Платон Сергеевич, преступников ищете? Не выйдет, не те времена! Занятия, пусть с маленьким опозданием, начались? Вы бы лучше подумали над тем, почему дети историю учить не хотят! Семнадцать двоек — шутка ли? Из-за вас, только из-за вас, товарищ Троян, наша школа со второго места откатилась на шестое…» Отец обрывает оратора репликой: «Завышенных оценок не ставлю и не буду ставить!» Завуч ухватился за эти слова: «По-вашему, Платон Сергеевич, выходит, что все мы непорядочные люди, обманщики, вы же — единственно честный человек?!»

Слова «все мы» до того подействовали на «объективных», третьих, не желающих вмешиваться, что отец оказался в довольно сложном положении, и педсовет указал учителю истории, товарищу Трояну, на его «недостойное поведение». Вот он и возвратился из школы подавленным, уставшим. Даже есть отказался.

Годы, война, ранения, нелёгкий учительский труд, горе — потеря любимой жены — тяжёлым бременем легли на его плечи, провели заметные борозды на лице, но характер его остался прежним — живым, энергичным, добрым. И вдруг такое…

Всю ночь напролёт мучился, места себе не находил, а чуть забрезжил свет — в райцентр за правдой подался. Пока он поговорил с заведующим роно, затем в райкоме партии, пока добирался на попутных машинах обратно, опоздал на свой урок. Этим случаем воспользовался Михаил Владимирович: настрочил приказ, в котором учителю истории объявлялся выговор с предупреждением.

Как отреагировал отец? Надо признать, опрометчиво. Убедившись, что завуч сводит личные счёты, он заявил, что не переступит порога школы до тех пор, пока приказ не будет отменён.

И не вышел. А завуч, конечно, не дремлет, наводит тень на плетень, строчит новый приказ: «Уволить за прогул».

В один из тех дней я вместо того, чтобы утешить отца, не думая, ляпнула:

— Воюешь, воюешь без конца, себе нервы портишь, другим… Зачем всё это тебе, папа?

— Что-о?! — опешил он и подался всем корпусом назад, словно я ударила его. — Галка, что с тобой?! Ты, ты советуешь мне сделаться «правильным», гладеньким?! Не ожидал, не ожидал. Такой человек, Галка, — бесхарактерный или просто трус. Только из-за таких у нас ещё не вывелись хамы и прочий хлам, который так и ждёт, что мы «заземлились». Они советуют: «Живи проще. Чего ты всем докучаешь? Что доказываешь?» — Он в сердцах опустил кулак на стол.

— Нет, Галка, нет! Учитель не зажжёт ученика, если сам не горит; не сможет воспитать активную личность, если сам ходит по земле бочком. Нет, нет! Поддаваться ловкачам? Никогда! Если вовремя их не остановить, не дать по рукам, то они возведут жульничество в норму жизни. Решено — я еду в обком. Правда, Галка, есть, и я её найду! — эту фразу отец произносит с особым душевным подъёмом.

Я всегда презирала анонимщиков, патологических жалобщиков, которые в малейшей чужой ошибке видят коварный умысел, чёрное дело, но тут отец был прав. Его позиция стала и моей.

В область он не поехал, так как ночью у него начался сильный кашель, а когда стало светло, я увидела на подушке следы крови. «Опять!» — ужаснулась я. На Одере отец был снова ранен, в лёгкие. Крохотный осколочек изредка давал о себе знать.

Оставив больного на попечении соседки, бабки Веры, я сама поехала в область, так как считала, что торжество справедливости явится для него лучшим лекарством. Пришла в обком — все на пленуме. Тут же я случайно узнаю: в область приехал министр просвещения, остановился в гостинице «Лебедь». Подкараулила его, остановила в вестибюле.

— Здравствуйте, Сергей Сергеевич. Ловкач берёт верх, заставляет честных людей заземляться, — изрекаю то, что всё время держала на языке. — Товарищ министр, блоха одолевает льва…

Он в полном замешательстве невольно подался назад. Затем поправил очки и чуть озабоченно спросил:

— Нельзя ли попроще?

— Можно попроще. Почему же… Простите, конечно, за столь смелую аллегорию, но и вам, мне кажется, известно о случаях, когда блохи одолевают львов. — И под его строгим взглядом перехожу к существу дела, не жалея красок.