Будем надеяться, что спас он когда-нибудь кого-то безвинного от жестокой расправы. А может, – не дай Бог! – кого-то лишнего раньше времени на тот свет отправил…
Чиновники, твари неблагодарные, народ разоряли, а платовских казаков что ни день обвиняли в мародерстве. И как отбрешешься, если русской грамоты не знаешь? В общем, скука.
Как развлекаться в глухомани молодому здоровому парню? Девки дворовые, которым Матвей счет потерял по разоренным усадьбам, да водка. Вина виноградного не достать. От браги Матвей кривился. Сивуха казенная в нос била. Научился юный Платов водку на разных травах настаивать. Особенно полюбилась ему горчишная, гартальная, обжигала она горло, вышибала слезу, и застилала та слеза опостылевшую действительность.
Как о мимолетном счастье вздыхал он горько об ушедших крымских временах, о веселой и интересной штабной жизни, где всё любезны и обходительны, в курсе сплетен и интриг, знают все на свете, преданы Матушке-Императрице, глядят на нее, как на богиню и как… на женщину, и нет ни у кого иллюзий, какие пружины задают ход государственной машине. Знаем мы эти скрипучие пружины!.. Стирал Матвей выдавленную горчишной водкой слезу синим рукавом, оглядывался, словно проснувшись, на черные, как после пожара, дворы. Мутный мир, беспросветный. «Хоть бы война началась. Может, майорский чин дадут…»
Восстанавливалась торговлишка, заезжали промышлявшие ею казаки к Матвею за протекцией, рассказывали ему донские вести, а домой на Дон родне платовской переказывали, что совсем «плохой» казак, худой, желтый, того и гляди доразу сопьется. А жалко, такой молоденький! На Дону от всех скорбей, если войны нет, один выход – женить. Дошло все до батюшки, Ивана Федоровича, который с полком в Москве и вокруг Москвы разбойников ловил, служил усердно, а кроме того, пользуясь уравнением в чинах, скупал помаленьку крепостных и на Дон отправлял – медленно, но упорно карабкался в настоящие помещики. Батюшка подтвердил:
– Женить! – крепко задумался и невесту подсказал: – Сватайте за него ефремовскую дочку.
Все рассчитал: девке за двадцать перевалило, и если не больная, то в такую пору за любого выскочить готова, чтоб в «вековухах» не остаться; и Меланья Карповна в ее нынешнем положении не посмеет отказать полковнику, беззаветно несущему царскую службу.
Важно было упредить возможных соперников, которые, напуганные прежними временами, когда искореняли крамолу семьями, со всей родней, близкой и дальней, обходили теперь ефремовский двор десятой дорогой. Думали, что лишь из-за пугачевщины забыли про Ефремовых, но скоро вспомнят, ибо нет в России ничего и никого злопамятнее самого государства. Иван Федорович так не думал, было ему из Москвы виднее, что другие времена наступают, можно сказать – просвещенные.
– Сватайте ефремовскую дочку, а ему передайте, чтоб не рассусоливал, а поторопился.
С оглядкою, но все дружнее и дружнее подключилась вся платовская родня, соседи из самых надежных. Матвей приехал в отпуск, отоспался, порозовел.
Сосватали и «окрутили» молодых стремительно. Было это в феврале 1777 года, на Масленой неделе. А на пост уехал Матвей обратно в полк, дослуживать.
Тут только дошло до черкасских женихов, какой кус они упустили. Грабили в прежние времена Ефремовых, усадьбу разносили, но остались в неприкосновенности стада и табуны, земли и хутора, заселенные малороссиянами, иная недвижимость. Да и дворец ефремовский как стоял, так и стоит. Какая же часть от этого несметного богатства отойдет в приданое единственной дочери? И как это мы проглядели?..
Батюшка Иван Федорович, с разрешения Войсковой Канцелярии, основал для сына Матвея два хутора: один – в верховьях речки Малой Крепенькой, а другой – на балке Ольховой при реке Миусе, туда же переселил сорок три души крепостных, купленных в России. Обустроил молодым будущую жизнь. Но что эти платовские крохи против ефремовского приданого?
Обездоленные платовской женитьбой кандидаты в ефремовские зятья, теперь спешно опомнившиеся, а особенно их проморгавшая все дело родня, заходились в сплетнях, шумел черкасский базар. Досталось Матвею и всем близким его, голодранцам и выскочкам.
– Не-ет, сам бы он ни в жисть не догадался бы. Это все старый удумал…
– Да что ты будешь делать?!..
– Бедный Степан Данилович! Поглядел бы, покойник, за кого его любимую дочушку выдали.
– Окстись, кума! Он живой…
– Отца упекли и дочерю черт-те за кого отдали. Конец Ефремовым!..
– Да-а…
Матушка Анна Ларионовна к шуму этому отнеслась спокойно:
– Ничего. Вернется Матюшка со службы, в один миг все свои языки прищемят.
Вскоре ветреная и лакомая на зрелища толпа отвлечена была от платовской женитьбы иными, не менее интересными событиями. Искал весь базар некую Авдотью Марченкову, из скородумовских малороссийских женок, которая от мужа своего, Ивана Марченкова, побег учинила и обратилась в прелюбодейство, чинимое с ней армянами Ширеевым и Богусовым, кои скрывали ее у себя в квартире на полатях, откуда она и вынута была. Ободрали бабенку «кошками» и розыск учинили, почему она себя так нескромно ведет, приютивший ее город позорит. Было это 28 февраля.
Выпоротая Авдотья доказала на женку Средней станицы Персиянинову Аксинью Ивановну, что свела та ее, Авдотью, с армяном Богусовым. А поскольку была та Аксинья казачья женка, то спрос был со станичного атамана. Атаман Средней станицы на розыске показал, что о сводничестве не знает, иначе пресекал бы, но сама «Персиянинова в блудодействе обращается и всякая сволочь в дом с ним прибежна». 10 марта справедливые донцы ободрали «кошками» и казачью женку Персиянинову, а с мужа ее взяли подписку, чтоб впредь в его доме «сволочи не было».
И дальше баловала жизнь черкасский базар разного рода событиями, войсковой базарный Леонов только глаза пучил и головой крутил. На то оно и гражданское общество при Гражданском правительстве! А по станицам уже собирали казаков на смену прежним полкам «в рассуждении весьма долговременной их на службе бытности». Сменяли в Польше полки Саврасова, Алаева и Сарычева, в Кизляре – Сулина и Табунщикова, в Москве – полк Ивана Платова, в Великороссии – сына его Матвея, еще в Астрахань сотню посылали. Всего, по приказу Потемкина, – 3400 казаков, и сбор, по обычаю, 25 апреля. В мае, смененный в Воронежской губернии полком Андрея Орлова, заявился Матвей Платов домой, и началась его семейная жизнь.
Теперь мы подходим к деликатному и даже щекотливому вопросу: как же он, грубо говоря, с женой-то жил?
Задумываемся мы: а стоит ли вообще лезть в личную жизнь Матвея Ивановича? Интеллигентные люди, ну зачем вам в чужом белье копаться?
Или прав был Данила Ефремов, когда отдавал малолетнего сына Степку в заложники калмыкам ради соблюдения российских интересов: «Государственный человек себе не принадлежит»?
Фразу эту мы, честно говоря, ему сами приписали. И думал ли он так, отдавая сына в аманаты, гарантии не даем. Может, он ради карьеры, ради царской милости готов был единственным сыном пожертвовать? Не зря же отец и сын Ефремовы до самого конца в контрах были.
Ну да Бог с ними, с Ефремовыми, к ним мы еще вернемся. А вот как с платовской личной жизнью быть? Тем более, что и не знаем мы ничего об этой самой жизни. В смысле – ничего интересного. Сам Платов и первая жена его, Надежда Степановна, мемуаров не оставили, а кто из современников и оставил, тот помнил Матвея Ивановича уже пожилым и женатым повторно. А сверстники лихого атамана до времен, когда принято стало писать мемуары, не дожили. Воинственные донцы имели обыкновение умирать рано. И не в своей постели.
Можно допустить, что была Наденька, Надежда Степановна, грамотна. Младший брат ее, Степан Степанович, судя по послужному списку, знал географию, арифметику, риторику, немецкий язык и латынь.
Матвей Платов, если верить ранним послужным спискам, грамоты вообще не знал, но на старости лет писал бойко, хотя и с ошибками. Будем надеяться, что Наденька его и выучила грамоте. Ужаснулась: «Да ты ж неграмотен! Как же ты, милый мой, полком командовал?!» – и стала учить.
