Батюшка, Иван Федорович Платов, побывал с полком в Польше, в Санкт-Петербурге, переброшен был оттуда под Москву и теперь так же, как и Матвей, ловил ослушников вокруг древней столицы. На виду, на отличном счету…
Оставим на время отца и сына Платовых гонять за бунтовщиками по бескрайним российским просторам и посмотрим на Дон, где устанавливалась в это время новая власть, делились посты, к которым службистых и приверженных российской короне Платовых и близко не подпустили.
Опасаясь, как бы пугачевская зараза не прижилась на Дону, дали власти донцам послабления. Следствие над ефремовскими сторонниками прекратили и всех, кто выжил, отпустили. Самому Ефремову из Пернова разрешили перебраться в Таганрог, но опальный атаман отказался и поселился в Санкт-Петербурге; не захотел, а может, и побоялся на Дон возвращаться. Старшего сына его, к тому времени подросшего, загнали со сменным полком одного из Иловайских на Кубань.
Навезли власти в Черкасск хлеба в счет жалованья, осчастливили черкасню. Шестьдесят четыре тысячи четвертей! Потемкин, смело взявший на себя главное начальствование над Войском, да и не над ним одним, доискивался истинных причин возмущения и предполагал их на Дону заранее пресечь. Усмотрел, что одна из причин – самовластие старшинское. Ввел он на Дону Гражданское правительство, сохранив за ним прежнее название – Войсковая Канцелярия. Двух членов, старшин, он в это правительство сам назначал, а четверых Войско выбирало на один год. Руководствовалось отныне правительство не донским обычаем, а российскими законами, соблюдая, однако, данные Войску ранее привилегии. Вместо Семена Сулина, атаманившего на Дону во время неспокойствия, наказным поставили доказавшего свою преданность Алексея Иловайского.
И Иловайского и все правительство посадил Потемкин на жалованье. Атаману положил в год тысячу да «столовых» денег четыре тысячи, правительству, конечно, поменьше. Но кто и когда на Дону жил на жалованье?..
И еще одно событие, важное для Дона, которое и нашего героя коснулось. Всех, кто в это время полками командовал, приравняли к русским воинским чинам, считали их пониже майора, но повыше капитана.
Привыкало Войско Донское, обустраивалась старшина на новом положении. Средняя станица и без Ефремова власть в Черкасске удержала. Вылезли вверх многочисленные Иловайские, родня их Дячкины, Луковкин, усидел наверху ефремовский прихвостень Васька Маньков, доказал свою преданность царице, лазутчиков пугачевских нещадно налавливая. Из коренной черкасни вышел наверх Дмитрий Мартынов, герой дунайских баталий. Бессменно заправлял всеми бумажными делами Иван Артемович Янов. Да ликовали, не уставали, свалившие Ефремова дружки Кирсанов и Юдин.
Блеска прежнего у атаманской власти не стало. Иловайский с его утиным носом, тонкими губами и усиками не дотягивал до величественного, породистого Ефремова. И полковника ему дали, и генерал-майора, и из наказных в войсковые атаманы возвели. Нет – мелковат.
Слухи весь год будоражили Канцелярию и весь Черкасск один страшнее и нелепее другого. Вроде и успокоилось все, но упорно ждали страшного. Да и как не ждать? Все ходили и друг друга пугали: «Сечь разогнали, и нам то же самое будет».
Запорожскую Сечь в 1775 году разогнали, и донские казаки в этом участвовали. Дожились…
Два было старейших великих войска – Дон и Запорожье. Много Россия от них претерпела, особенно в Смутное время, и, памятуя о прошлом, в 1622 году особой грамотой запрещала Москва донцам запорожцев на Дон принимать. Но постепенно перешли вольные запорожские казаки в подданство России. И до и после этого события теснейшая связь была меж донцами и запорожцами. Вместе на море ходили «за зипунами», вместе турок били, татарву… Когда поднялся Хмельницкий, то многие донцы его поддержали, хотя и с оглядкой на союзного Хмельницкому крымского хана. Вместе от царя Петра отбивались. Украина Мазепу выставила, Дон – Булавина. Перессорила их, донцов и запорожцев, земля…
При Петре Первом ушла часть запорожцев с Костей Гордиенко под турка и образовала новую Сечь. Но скоро стали запорожцы обратно проситься, и Императрица Анна Иоанновна пустила их домой, на Днепр, где поставили они в Базавлуцких плавнях очередную Сечь – Пидпиленскую. И оказалось тут, что земли у Войска Запорожского мало. Никак не могли с донцами угодья разделить и рыбные промыслы. До драк дело доходило. В 1741 году донцы с атаманом Максимом Федоровым сгоняли их с морских кос[58]. В октябре 1743-го кошевой Кондратий Милошевич жаловался на донцов, и прислали из Санкт-Петербурга указ бригадиру Вырубову, коменданту крепости Святой Анны, чтоб он запорожцев с донскими помирил. Донцы мириться не хотели, поскольку дело было не в обиде, а в куске насущном. Через два года опять ходили они с Василием Григорьевым запорожцев с ейских кос[59] сбивать, а Степан Ефремов, сын войскового атамана, налетел с калмыками и разорил запорожские зимовники по речке Кальмиусу. Все сено черти узкоглазые пожгли и бобров из капканов позабрали. Жаловались потом на убытки куренные Деревянковский, Титоровский, Ивановский, Кореновский, Ирклиевский[60] и с ними Семен Кунпан, куренной Кисляковский (у последнего на 10 руб. сена пожгли).
Вновь указ пришел: киевскому губернатору провести границу меж донцами и запорожцами по речке Кальмиусу. И на Дон грамоту прислали: «…и для того быть между запорожскими и вами, донскими казаками, упомянутой речке Кальмиусу границей, а от вершин оной прямою чертою до прежней 1714 года России с Портой Оттоманской границы учинить приличную межу и поставить грани». От Днепра, по речкам Самаре, Волчьи Воды, Берде, Калчику и до Кальмиуса – земля запорожская, а от Кальмиуса, по речкам Еланчику, Кринке, Миусу, Темернику, и до Дона – донская. И особая грамота была, чтоб Донское и Запорожское войска не ссорились и чтоб запорожцев не убивали и не грабили.
«Крайними», конечно, калмыки оказались, которых Степан Ефремов привел. Их все время в православие обратить хотели, а они плакались, что у них на кресты денег нет. Прислали им из России деньги на кресты… Калмыки, однако, в православную веру переходить не спешили. Вот пожечь, пограбить во славу русского оружия – другое дело! Заодно пограбили они малороссиян, которые с Ахтырки в Черкасск ездили и на Гнилотоке на пристани рыбу покупали. Собрали их всех (калмыков этих) и отправили служить в Лифляндию. Только вроде все утихло, налетели запорожцы и у донцов коней отогнали… Возвращаясь с турецкой войны, обложили русские войска Сечь. Два серба[61], Текеллий и Чорба, с мадьярами, валахами, сербами и другими наемниками, с русской пехотой разогнали запорожское рыцарство. Были при этом деле четыре донских полка, а из известных донцов – Федор Кутейников и Андрей Сулин. Был еще полк Дмитрия Мартынова, но сам Мартынов не показывался, передал свой полк Андрею Сулину.
Верхушку запорожскую упрятали в монастыри, грехи замаливать, а сами запорожцы, не смирившись, вновь ушли к туркам. Оставленная без хозяев Сечь, естественно, пала жертвою грабежа, и донцы, говорят, неплохо поживились.
С тех пор за Сечь разгромленную и за Покровскую церковь разграбленную у запорожцев к донцам особый счет. Станет Войско Запорожское Войском Черноморским, а затем и Кубанским, но вскакивать будут через сотню лет посреди пирушки казаки и с пьяной настойчивостью требовать: «Давайте коня – поиду у Старе Черкаське паникадило у донцов отбивать…»
Матвей Платов вдали от этих важнейших событий подыхал на царской службе от скуки. Ни славы, ни подвигов. Холодно, черно, угарно. Резали глаза черные деревни посреди снегов, укрывших волжские просторы. «Горели они здесь все, что ли?» Нет. Не белят, не красят, вот дерево и почернело.
Полк его стоял по многим селениям вразброс. Народонаселение исподтишка пакостило. А как нагрянет сам Матвей, падало на колени, голов не поднимали, одного образа платовского ужасались. Окрестные помещики, по одному с опаской возвращавшиеся в родные места, перед ним заискивали, норовили к себе залучить, но не одного, а с командой, и тогда, собрав подданных, дорвавшись, наконец, впадали в гнев, как псы бешеные, хрипели: «Р-рабы… Я вас, анафемы… – и властно махали рукой или платочком. – Давай, ребята!» Казаки оглядывались на Матвея. Матвей безразлично кивал. Нагляделся, привык.
