— Не хочешь есть, потому что у других тебя кормили всякими вкусностями, да? Но у нас, знаешь ли, нет ни папы, ни мамы, мы бедные, и у нас нет денег на деликатесы.
Мы с Уилем поели, не обращая внимания на гостью. Когда кто-то брезгует едой, лучше всего оставить его в покое, пусть поголодает. Ночью мы спали рядом с Солнечной медведицей, и она все время хныкала. Говорила, что хочет есть.
— Будешь шуметь, я тебя прибью. Выставлю за дверь. Не выношу, когда шумят. У меня поднимается давление.
Я стукнула ее кулаком по башке, чтобы научить плакать молча. И показать, как нужно себя вести, если хочешь жить у других.
Утром Уиль заглянул под одеяло и скорчил рожу.
— Медвежонок описался. Воняет. Ужасно противно.
— Придется постирать чехол. Черт, как мне все надоело. Я схожу с ума. Со своими-то детьми не знаешь, как управиться. Ну почему, скажите на милость, мне приходится мучиться с чужой малышкой?
Я с размаху долбанула Солнечную медведицу по голове. А она не побоялась посмотреть на меня, как невинное дитя.
— Чего это ты так пялишься? Уморить меня решила? — закричала я, бросив на нее косой взгляд.
Идея вспороть живот Солнечной медведице пришла в голову Уилю.
Я вооружилась ножницами. Внутри не оказалось ни сердца, ни легких, ни желудка, ни кишок — только почерневшая вата да грязные вонючие кусочки губки и тряпок. Мы с Уилем все рассмотрели и обнюхали.
— А хвалилась, что плаваешь и ешь гамбургеры!
Мы расхохотались и запихали всю дрянь назад, добавив маленькие карандашики и упавшие на стол лапшинки. Другие дети, вернее будет сказать — другие болваны, — никогда не узнают, что находится в животе у Солнечной медведицы. Я его зашила. Медведице было страшно, и она тихонько вскрикивала: «Ай, ай!»
На следующий день, в классе, один мальчик воскликнул:
— Кто-то вспорол живот нашей Солнечной медведице… Разодрал его надвое!
Ребята толкались и кричали, всем хотелось посмотреть.
Учительница спросила:
— Что случилось? Что произошло с твоей гостьей?
— Я возила ее в больницу, потому что у нее разболелся живот. Ей вырезали аппендицит.
— Ты плохо заботилась о Солнечной медведице, а она друг нашего класса. Почему? Мы должны любить ее, заботиться о ней. Я хочу, чтобы вы научились уважать и любить друг друга с ее помощью.
Я смотрела на стол, как будто собиралась прожечь его взглядом. Умирала от желания расхохотаться над всей этой дурацкой суетой вокруг тряпичной куклы, но сдерживалась. Когда я получаю выговор или наказание, выбираю какой-нибудь предмет и смотрю на него, не отрываясь. Потом воображаю себя мухой, летающей над столом, стулом или вазой, которую я пытаюсь «прожечь» взглядом. Мухи не краснеют и не боятся наказания.
Я — стол. Я — стул. Я — дерево, которое вижу в окно. Я — ничто.
Картошка, которую она оставила валяться в углу, проросла. Высохла, скукожилась, но проросла и украсилась лиловыми стеблями и листьями. Стебли, толстые и гладкие, сплелись в смертельном объятии. Эти картофелины нагнали на меня страху, они были как живые и извивались, как черви. Она купила картошку, чтобы пожарить ее на сковородке, а об оставшейся просто забыла. Я подумала о ее золотистых волосах. А лица вспомнить не могла. Как и тех лиц, которые мы с Уилем вырезали, а потом хоронили или выбрасывали. Мы долго молча смотрели на картошку.
— Она была там, тогда.
— Ну да, — сухо ответила я. Уиль всегда говорил «тогда…». Он не умел употреблять слова «вчера», «позавчера», «сегодня» и «завтра». Только «сейчас» или «тогда». И я машинально повторяла следом за ним «сейчас…», «тогда», «ну вот». Видела, как растут подсолнухи, и говорила «ну вот», смотрела на грязные розовые одеяла и наволочки, на пыльный туалетный столик или старые грязные кроссовки, валяющиеся на полу в кухне, и произносила «ну вот», слышала пронзительный нервный смех молодой женщины — и бормотала «ну вот», просыпалась на рассвете, пугалась синюшного лица Уиля в бледном свете утра и думала про себя — «ну вот».
Комната, в которой мы живем, квадратная, а стол — низкий и круглый. Солнечный луч теплый, лед — холодный. Я — большая, Уиль — маленький. Все вещи, существующие в этом мире, твердые или мягкие, белые или черные, или красные, или желтые… День — светлый, ночь — темная. Но есть вещи, которые остаются непонятными. Как описать время между закатом солнца и ночью, которое люди называют сумерками? Что накатывает огромной волной на землю и небо, рождая в душе такую тревогу, что становится трудно дышать? В чем разница между «сейчас» и «тогда» и что заключено между ними?
Если ей приходилось чистить проросшие картофелины, она всегда говорила, что глазки — это картофельные глаза и в них полно яду. Разве у картошки есть глаза? Что разглядывают картофелины своими ядовитыми гл́азками?
Если розовы цветочки, будет розовой картошка.
Хочешь — верь, хочешь — нет, точно этот будет цвет.
Если белые цветки, будут белые плоды.
Хочешь — верь, хочешь — нет, точно этот будет цвет
[8].
Уиль промурлыкал считалку, которую распевают, прыгая через скакалку. «Заткнись», — крикнула я и сильно стукнула его по голове.
— Мы все время превращаемся во что-то другое. Ты — это я, только я прежняя. А может, я, превращающаяся в меня теперешнюю? Вот почему мне бывает так страшно, когда я смотрю на вас.
Так сказала мне женщина за чисткой проросших картофелин.
— Как только я его увидела, сразу поняла: он будет моим мужем. Я плакала, слушая, как он играет на кларнете. Мне казалось, что музыка уносит нас далеко-далеко, — в волшебное место, где мы когда-то бывали, а потом о нем позабыли. Это означает, что в прошлой жизни мы тоже были супругами.
— А что такое «прошлая жизнь»?
— Она была до нашего рождения. Это прекрасная и грустная история о том месте, где мы жили, прежде чем явиться в наш мир. Сегодня мы с тобой сидим напротив друг друга, потому что в прошлой жизни между нами существовала связь.
Именно от госпожи Ёнсук я узнала, что ничто в этом мире не исчезает бесследно.
— Все, что оставило свой след в этом мире — как давно погасшие звезды, чей свет мы все еще видим, — однажды, пусть даже много времени спустя, снова материализуется перед тем, кто не утратил надежды. Камни, которые стесываются и становятся гладкими и круглыми, едва заметный след червяка на опавшем листке, осыпающийся с деревьев цвет… Именно это называют любовью, именно это одиночество заставляет нас жить, ветер — прикасаться к деревьям, а песни — трогать сердца, — говорила она. — Ночью земля потеет, а на рассвете влага превращается в туман, облака и дождь, они возвращаются в почву чистой водой и питают корни растений, потом становятся рекой, а потом морем; в один прекрасный день речная и морская вода смешиваются с ароматом листвы, а радость, вздохи и слезы превращаются в облака, — продолжала она.
Я считала, что ей надо перестать все время слушать радио, но после нашего разговора в солнечные дни мне стало иногда казаться, что я ощущаю легкую дрожь, исходящую от солнечного лучика: смех, вздох, плач, шепот.
Но если все, что появилось на свет, никуда не исчезает, что тогда происходит с мертвецами? Старики снова становятся детьми и начинают жить заново?
Старая госпожа заявила, что все это глупости и пустые разговоры, что они так же важны — ха! — как шум, который производит призрак, перебирая рис, а все, что умирает, становится удобрением. Она с отсутствующим видом взглянула на небо и сказала: «Жизнь подобна облаку».
Облака все плыли и плыли по небу, как путешественники, отправившиеся в дальний путь. Мне чудилось, что мое сердце летит вслед за ними.